Рано или поздно каждый человек задумывается о смерти.  Земная жизнь когда-то заканчивается - это знают все, но отношение к смерти у людей очень различно. Жизнь человека во многом зависит от понимания отправной и конечной ее точки, от понимания ее смысла. Об этом рассуждает священник Михаил Воробьев, настоятель Крестовоздвиженского храма в городе Вольске.
Выведение смерти за скобки современной культуры — очень тревожный симптом. Это очень остро почувствовали философы-экзистенциалисты еще в середине ушедшего XX столетия. Повесть Ж.П. Сартра с показательным названием «Тошнота» именно об этом. Человек, не думающий о собственной смерти, не желающий замечать смерти, он-то и вызывает настоящую тошноту. Тошноту от тотального засилья торжествующей, пышущей жизнерадостностью, но совершенно неодухотворенной плоти. Понимаете, жизнь без ощущения постоянного присутствия, соседства смерти столь же неполноценна, как любовь, редуцированная до физической близости. У Максимиллиана Волошина один из сонетов завершается строчками: «А нам в любви не радость встреч дана, // А темные восторги расставанья…». Я уверен, что тот, кто не изведал этих «темных восторгов расставанья», не знает ни подлинной любви, ни подлинной жизни.
При этом осознание ценности того, что экзистенциалисты называли «пограничной ситуацией», не означает, что жизнь должна превращаться в одну бесконечную панихиду. Нет ничего более скучного и нелепого, чем старуха, любительница ходить по поминкам, знающая все тонкости погребального обряда и любящая при случае сказать: «Да разве у отца Петра — ”Вечная память”? Тьфу, а не ”Вечная память”, и ладан одеколоном пахнет. Жасмин, видите ли, называется… Тьфу, и тьфу, и тьфу! Да разве прилично порядочного покойника каким-то жасмином обвеивать? Нет, вот уж у отца Федора, у того ладан такую протравку дает, что некоторые дамочки прямо у гроба в обморок падают. А уж как грянет ”Вечную память”, да с рычанием, да с таким особым подвывом, так уж благостно, что самой в гробике хочется полежать…»
Конечно, нет. Жизнь не должна превращаться в одно ожидание смерти, любование смертью, игру в смерть. Но все же… Когда-то меня рассмешил один эпизод в одной повести замечательного русского писателя Вадима Шефнера, рассказывающей о полубеспризорном детстве в Ленинграде конца 1920-х годов. Дети городских окраин, густопсовая ленинградская шпана любила пристраиваться к похоронным процессиям, которые ежедневно двигались по линиям Васина острова к знаменитому Смоленскому кладбищу. Причем пристраивались они не из каких-то хулиганских побуждений, хотя были отчаянными хулиганами, и не из желания получить милостыню… Тогда зачем? Шефнер не дает ответа. Эти беспризорники и сами не понимали, что притягивало их к погребальному обряду. Ответ неожиданно находится у Мандельштама. Одно из его ранних, можно сказать, юношеских стихотворений заканчивается таким четверостишием:
Я блуждал в игрушечной чаще,
Я нашел лазоревый грот.
Неужели я настоящий?
И действительно смерть придет?
В более позднем стихотворении ответ дается более ясно:
Здесь отвратительные жабы
В густую падают траву…
Когда б не смерть, так никогда бы
Не понял я, что я живу.
Так что вся наша массовая и элитарная культура, весь наш возлюбленный постмодернизм и философия «New Age» — это одна только более или менее замысловатая, но «игрушечная чаща». Читатель понимает, что игрушечная и мертвая — это, в сущности, одно и то же.
Понимаете, жизнь без смерти — это и есть самая настоящая смерть. Ситуация, иронически подмеченная древним греком Еврипидом: «Кто знает, наша жизнь — не есть ли это смерть, а смерть — не есть ли жизнь?».
Ну а тому, как научиться не бояться смерти, нас учит Священное Писание. Читаем у апостола Иоанна Богослова: «Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда… В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх… Боящийся несовершенен в любви» (1 Ин. 17, 18). Если бы мы, верующие люди, были совершенны в любви к Богу, смерть не была бы страшна. Ну как может страшить встреча с любимым человеком, даже если мы подозреваем, что при этой встрече нас ожидает прежде всего хорошая выволочка?
Кульминация древней Книги Иова именно в этом совершенстве любви. Там много всевозможных тем и смыслов, но важно одно: Иова беспокоит не само страдание и даже не его тяжесть. К страданию он относится чуть ли не по-буддистски: «Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх» (Иов. 5, 7). Иов готов терпеть любое страдание, лишь бы увидеть его смысл. И этот смысл открывается в самой глубокой метафизической, парадоксальной, экзистенциальной, если хотите, точке его страдания. Пораженный проказой, раздраженный до озлобления непониманием близких, он неожиданно для себя кричит о том, какого Бога он любит, от какого Бога он ждет ответа: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его. Истаевает сердце мое в груди моей!» (Иов. 19, 25–27).
Вот в такой любви и исчезает страх смерти!
Газета «Берег» № 7 за 2009 г.
|
