Mongoose

«Шишков, прости…»

Мы уже упоминали замечательное объяснение слова человек в «Славянорусском корнеслове» Александра Семеновича Шишкова (1754 – 1841 гг.). Но нельзя не сказать хотя бы нескольких слов об этом великом русском человеке, которого называют еще – и совершенно заслуженно – патриархом русской словесности. Адмирал и госсекретарь, один из славных защитников Отечества, верой и правдой служивший четырем царям, министр просвещения и президент Российской Академии наук, он посвятил свою книгу Государю Николаю I. Цель труда всей своей жизни он выразил в следующих словах: «Попытаемся, откроем многое доселе неизвестное, совершим главное дело и оставим будущим временам и народам обдуманное, обработанное и требующее для дальнейшего исправления уже мало попечений».

Человек необычайной популярности, яростный поборник чистоты родного языка, Александр Семенович ратовал за удаление из него вошедших в моду многочисленных иноязычных заимствований, в том числе и связанных с тогдашним засильем французского. Протест его был направлен также и против засилья французских гувернеров, заполонивших Россию, – воспитателей будущей элиты русского общества.

Однако А.С. Шишков находил поддержку и понимание не у многих своих современников, большинство считали иначе, нежели он: «Дитя играючи научится сперва говорить, потом читать, потом писать, и как французский язык необходимо нужен (заметьте это выражение), напоследок будет писать так складно, как бы родился в Париже… В этой-то самой мысли и заключается владычество его над нами и наше рабство. Для чего истинное просвещение и разум велят обучаться иностранным языкам? Для того, чтоб приобрести познания. Но тогда все языки нужны. На греческом писали Платоны, Гомеры, Демосфены; на латинском Вергилии, Цицероны, Горации; на итальянском Данты, Петрарки; на английском Мильтоны, Шекспиры. Для чего ж без этих языков мы можем быть, а французский нам необходимо нужен? Ясно, что мы не о пользе языков думаем; иначе за что нам все другие так унижать пред французским, что мы их едва разумеем, а по-французски, ежели не так на нем говорим, как природные французы, стыдимся на свет показаться? Стало быть, мы не по разуму и не для пользы обучаемся ему; что ж это иное, как не рабство?» И далее: «Я сожалею о Европе, но еще более о России. Для того-то, может быть, Европа и пьет горькую чашу, что прежде, нежели оружием французским, побеждена уже была языком их».

Как же уродливо, только вслушайтесь, звучали в устах русских аристократов и дворян все эти маман` и папа`, Натали` и Николя` с непременным ударением на последнем слоге; и это в то время, когда французское войско уже вовсю катилось страшной своей лавиной по святой русской земле, убивая и сжигая всех и вся на своем пути, оскверняя Православные храмы, превращая их то в стойла для своих лошадей, то в отхожие места, а то и творя на их святых престолах черные мессы…

Вот и в замечательной книге Н. Левитского «Житие, подвиги, чудеса и прославление Преподобного Серафима, Саровского чудотворца», к слову, современника А.С. Шишкова, читаем: «Доброе воспитание детей в вере и благочестии, по наставлению Преподобного отца Серафима, должно составлять священную обязанность родителей. «Матушка, матушка, – говорил святой старец одной матери, заботившейся о светском воспитании своих сыновей, – не торопись детей-то учить по-французски и по-немецки, а приготовь душу-то их прежде, а прочее приложится им потом».

Если вспомнить, сколько усмешек и даже откровенных издевок услышал Александр Семенович в свой адрес лишь за то, что без устали пытался доказать соотечественникам непреложную истину – русский язык достаточно богат и замечательно пригоден для того, чтобы называть на нем многие и многие явления нашей жизни. Но даже и ныне приходится слышать едкую, подчас откровенно издевательскую, уничижительную критику Шишкова за призывы к современникам называть, скажем, тот же бильярд шарокатом, как это глумливо прозвучало в ходе прошлогодних Румянцевских чтений в стенах Государственного дома-музея А.С. Пушкина. Пришлось тогда заступиться за него, а заодно и напомнить некоторым уважаемым профессорам, что не было бы ничего страшного, если б так оно и осталось. Произносим же мы самокат и пулемёт, не заходясь при этом от хохота. А также по-прежнему называем наперекор многим иным народам летательные аппараты самолетами, а не аэропланами, вертолётами, а не геликоптерами. Разве не так?! Впрочем, о самокате совершенно особая история чуть позже. Но прежде несколько слов о небольшом, но занятном эксперименте, который прошел недавно в московском детском доме «Павлин», где автор время от времени проводит с мальчиками беседы о русском языке. Так вот на занятии, посвященном А.С. Шишкову, я предложил им попытаться назвать бильярд по-русски, как если бы предстояло заново, впервые придумать название для этой иноземной игры. Немного подумав, двое из ребят предложили довольно любопытный вариант шаромёт, а вот Добрыня, именно так зовут этого смышленого пятнадцатилетнего подростка, предложил: «шарокат» (!), не ведая о шишковском варианте. Вовсе не «чудил» великий защитник языка русского, как нам до сих пор пытаются это внушить некоторые, с позволения сказать, ученые. Он был, если так можно выразиться, прав на глубинном национальном уровне, который сработал в обыкновенном мальчишке из детского дома через два столетия. Что же касается этих ученых, то автор вовсе не хотел бы ставить под сомнение их научный статус; ученые-то они ученые, да только вот беда – учены не по-русски.

Выступая на тех Чтениях, я призвал присутствующих не смеяться над Шишковым, а плакать о сегодняшнем дне языка нашего, когда порой родители детей своих не понимают. Не миновала эта чаша и меня, когда несколько лет назад моя младшая дочь попросила купить ей – и тут внимание – скутер. Я несколько растерялся, ибо впервые не понял своего ребенка. Когда же с ее стороны последовало объяснение, и я воскликнул: «Так это же самокат!», наступил ее черед выразить свое недоумение: «Что?!» Ибо этим заморским словом, дорогой читатель, российская ребятня именует ныне наш старый добрый самокат. Но почему?! Впрочем, это, как оказалось, вовсе не волнует дам от науки. Им куда важнее глумиться над памятью великого сына русского народа, которого они называют не иначе, как реакционером и мракобесом. А вот многоуважаемый Владимир Иванович Даль вполне резонно полагал, что «от исключения из словаря чужих слов их в обиходе, конечно, не убудет; а помещение их, с удачным переводом, могло бы иногда пробудить чувство, вкус и любовь к чистоте языка». Прошу уважаемого читателя обратить особое внимание на это иногда и сравнить его с тем, что все мы принуждены ныне видеть и слышать.

Да, именно к А.С. Шишкову обращается на страницах «Евгения Онегина» его автор, в который раз используя в тексте романа иностранные слова в оригинале:

Du comme il faut… (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)

Однако вернемся к теме нашего разговора – о сокровенном значении слов в русском языке. В своей книге прославленный адмирал пишет: «Исследование языков возведет нас к одному первобытному языку и откроет: как ни велика их разность, она не от того, чтоб каждый народ давал всякой вещи свое особое название. Одни и те же слова, первые, коренные, переходя из уст в уста, от поколения к поколению, изменялись, так что теперь сделались сами на себя не похожими, пуская от сих изменений своих тоже сильно измененные ветви. Слова показывают нам, что каждое имеет свой корень и мысль, по которой оно так названо».

Благословите, батюшка!

Высочайшая миссия человеческой речи, самая высокая честь, оказанная нам, людям, есть Богообщение, а человеческого слова – молитва. И именно поэтому все мы, Православные христиане, именуемся еще и словесным стадом. Метко замечено кем-то, что если отнять у нас слово, то мы превратимся в мычащую биомассу. Вообще, слово как таковое есть та таинственная основа, по которой ткется причудливый ковер нашей жизни: неповторимый у каждого как по размеру, так и по количеству и плотности узелков, богатству и красочности узора, но единый именно в этой своей словесной незыблемости. Призванные к жизни Самим Словом, пусть и нередко не подозревая об этом, все мы обретаемся в сакральной стихии Божественного Логоса: от первого крика новорожденного, покинувшего благословенное материнское лоно, до последнего вздоха, последнего слова старца, с мужеством и смирением переступающего порог Вечности.

Вот и мы, едва войдя в храм и завидев батюшку, а то и на улице, привычно тянемся к нему за благословением, за благими, а значит, святыми, словами. И если священник не торопится и мы не суетливы, то ничего не стоит нам расслышать их; осеняя нас крестным знамением, он всенепременно произносит: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». А иной отец еще нет-нет и добавит: «Не я благословляю, Бог благословляет». Молитв много, но именно с этих благих слов начинается каждая служба, молебны, всякое доброе дело, утреннее и вечернее правило. Этими словами напутствуем мы своих малышей пред тем, как отправиться им ко сну, а когда подрастут и войдут в пору зрелости, – благословляем на брак, осенив особо чтимым образом из домашнего иконостаса.

«С человеческим словом безнаказанно шутить нельзя…»

Вся великая русская словесность пронизана благоговейным отношением к феномену человеческой речи, живого слова, этому чуду из чудес. Как же проникновенно поведал об этом в стихотворении «Слово», написанном в праздник Рождества Христова, Иван Алексеевич Бунин, сорокапятилетний, еще на Родине, в родной дореволюционной Москве, но уже в предчувствии величайшей русской трагедии, «дней злобы и страданья», до которых осталось всего-то два года:

Молчат гробницы, мумии и кости, -
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар безсмертный – речь.

Спустя тридцать лет, в год окончания невиданного по сию пору национального испытания – Великой Отечественной войны – ему вторит Анна Андреевна Ахматова:

Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле – печаль
И долговечней – царственное слово.

Но еще задолго до них мудрейший Владимир Иванович Даль в своем знаменитом «Напутном слове, читанном в Обществе любителей русской словесности в Москве, 21 апреля 1862 года» выскажет мысль, и ныне звучащую для всех, кто любит и ценит русскую речь, грозным набатом: «Но с языком, с человеческим словом, с речью безнаказанно шутить нельзя; словесная речь человека – это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом: без слов нет сознательной мысли, а есть разве одно только чувство и мычанье».

«Мы снова говорим на разных языках»

Больно слышать, когда Православную веру нашу пытаются (и попытки эти в последнее время становятся все более настойчивыми) представить всего лишь одной из религий. Можно ли с этим согласиться? Ни в коем случае. Ведь Господь Бог наш, Иисус Христос, в Которого мы веруем, личностен. Именно в этом заключается коренное отличие нашей веры от иных религий. Господь был явлен нам, воплотившись, жил среди нас, учил и исцелял нас, радовался и горевал вместе с нами, принял за нас Крестные страдания. И разве не этим сокровенным делится с нами Апостол Иоанн: «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, – ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, – о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение – с Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом» (1 Ин. 1, 1-3). И далее: «Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его» (Ин. 21, 24).

Вспомним, любимый ученик Спасителя даже слышал биение сердца своего Божественного Учителя, приникнув к нему во время Тайной Вечери. И если пафосом иных верований является мысль о ничтожестве человека пред лицом Всевышнего, то Священное Писание говорит нам о совершенно ином – что мы созданы по образу и подобию Божию. «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк. 12, 32) – вдумаемся, в этих поразительных словах Сам Господь называет Отца Своего и нашим Отцом! Пречистыми устами Господа Иисуса Христа Священное Писание взывает к нашему с вами Небесному достоинству. «Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный», – читаем в Евангелии от Матфея (Мф. 5, 48). «Посему ты уже не раб, но сын», – вторит Апостол Павел (Гал. 4, 7). Но если Отец наш есть Слово, то рожденные от Него, конечно же, словеки, чловеки, человеки. И это уже родство не только по плоти от ветхозаветного праотца Адама, о котором мы упомянули ранее. Все неизмеримо выше, божественнее, сокровеннее.

И если в российской науке о языке слово все еще традиционно рассматривается не только с филологической, но и с философско-нравственной, мистической, если хотите, позиций, то западный взгляд прямо противоположен. Он заключается в сугубо информационном, рационалистическом подходе к слову как таковому. Дошло уже до того, что некоторые западные лингвисты отказываются от самого понятия слова, воспринимая его лишь как техническое средство, своего рода сигнал или импульс. Письмо, полное боли за язык наш, так перекликающееся с тем, о чем мы сейчас рассуждаем, пришло от доктора филологических наук, заведующей кафедрой русского языка филологического факультета Воронежского государственного университета Людмилы Михайловны Кольцовой: «Много лет по долгу своей профессии и велению сердца, – пишет она, – я занимаюсь делом сбережения, изучения, а теперь – и защиты нашего родного языка от нечисти. Хотя сила Слова такова, что Оно нас защищает и спасает. Ваша книга – поддержка в борьбе с разрушительными силами, в ней есть и истинные для меня открытия: например, я поняла, что смущало меня в песне «Под небом голубым…». Замена «всего» (!) одного предлога (в подлиннике так: «НАД небом голубым…» – ред.) совершенно изменила образ Пространства и Мироустройства. Нет ничего случайного в языке, ничего мелкого и незначимого. Именно поэтому в современной лингвистической науке так настойчиво и целенаправленно идет подмена понятий: вместо слова исследуются так называемые «концепты», духовность заменена «ментальностью», и утверждение о том, что человек мыслит «при помощи универсального предметного кода», уже мало кто осмеливается опровергать, несмотря на естественнонаучное подтверждение тому, что «В начале было Слово…» (Ин. 1, 1)».