Mongoose

Мой знакомый священник, который окормлял зону общего режима, попросил меня помочь ему освятить территорию этой самой зоны. Сидельцев в ней под две тысячи, одних только казарм с десяток — одному не управиться. В молельной комнате отслужили с батюшкой водосвятный молебен, раздали полные вёдра святой воды нашим добровольным помощникам из числа заключённых и отправились с ними по отрядам.

Озеро Риц

Не стану описывать, как мы обходили все эти помещения, как реагировали на наше появление зеки. Просто запомнилось, как в одном из отрядов обошёл все закоулки, окропил стены, проходы, двухъярусные койки. И вхожу в комнату отдыха (или как она у них там называется). В наше время они назывались «ленинскими». Сегодня вождя отправили на свалку истории, а остальное всё как и прежде: газеты, шашки, телевизор.

В комнате на стуле спиной ко мне сидит один единственный человек. Перед ним стена, на ней от пола до потолка огромное фото. Присмотрелся, очень знакомое.

— Ого, озеро Рица! Только что оттуда.

Человек, не оборачиваясь:

— Только что?

— Ещё загар не сошёл.

Он наконец обернулся и встал. Потом подошёл и взял меня за руку. Будто сомневаясь в самой реальности присутствия здесь, в этой самой комнате с проломанными во время последнего «шмона» декоративными панелями, человека, который месяц назад собственными глазами видел удивительной красоты горное озеро Рицу.

— Ты был в Абхазии? Наверно, и в озере купался? Моя родина, как я по тебе тоскую!

***

Здание совета министров Абхазии. Сухум

Я не лгал. В тот год мы с матушкой действительно побывали в Абхазии. Оказалось, в Сухуми у одной нашей знакомой друзья абхазы сдают недорогие комнаты приезжающим на отдых из России. Мы подумали: а почему бы и не нет? Сочи — это не про нас, а море и там и там одинаково Чёрное.

Не хочу писать про ужас восьмичасового стояния на границе между Россией и Абхазией — всё это уже в прошлом. Вспоминается другое.

Ночью, уже за полночь, мы, наконец, пересекаем границу и въезжаем в темноту. По сравнению с пылающей электрическими огнями территорией России везде непролазная темень. И ни одной живой души. Хорошо, что не заблудишься: дорога одна и идёт она вдоль всего побережья. Только в Гаграх нам встретился скучающий полицейский с фонариком и автоматом на плече. Он собрался остановить нас, но, завидев российские номера, махнул рукой: мол, проезжайте.

Сухуми, или как сейчас его принято называть — Сухум, мы увидели под утро. Въезжая в город, испытываешь настоящий шок. Представьте себе дорогу, вдоль которой стоит несколько многоэтажек. Ни одного горящего окна. Оно и логично: ночью люди спят. Подъезжая ближе, догадываешься, что высотки нежилые. В их стенах множество дыр, и понимаешь, что, скорее всего, эти дома расстреливались из пушек.

Отправляемся на привокзальную площадь, там нас ждут двое молодых ребят, он и она. Одинокий фонарь. Здание вокзала без окон. Мы медленно едем по улочкам из одно— и двухэтажных домов со множеством разрушенных строений. Такое впечатление, будто бои здесь шли ещё совсем недавно. Так, только перед нашим появлением с проезжей части стёкла смели.

Конечно, в своё время я слышал по новостям, что в Абхазии стреляют, но чтобы пятнадцать лет спустя в этих местах всё ещё продолжала царить разруха, не предполагал.

Все эти дни мы гуляли по городу, разглядывали руины, расстрелянные памятники, покорёженные металлоконструкции. Мы даже обедали в маленьком кафе с окнами, выходящими на сгоревший дом правительства.

Порой складывалось впечатление, будто мы той ночью по каким-то неведомым тропам вслед за сталкером пробрались на территорию закрытой зоны. С неземной по красоте природой и уродливыми остатками некогда высокоразвитой человеческой цивилизации.

Только в отличие от той киношной, она, оказывается, густо заселена народом. Людьми добрыми, незлобивыми романтиками, абсолютно неприспособленными ни к какому созидательному труду. Всё свободное время они сидят и смотрят на море. Пьют десятирублёвый кофе и играют в нарды.

Я родился через пятнадцать лет после окончания великой войны, а разрушенная страна уже была отстроена заново. И в Сухуми, бедуя с местными жителями, всё допытывался: «Когда работать начнёте?» По мне, так я бы всё давным-давно восстановил. Если мы в деревне без всяких средств такой храм из руин подняли, то что Сухум — с его-то возможностями? В ответ неизменно спокойное: «Ничего, мол, когда-нибудь восстановится».

В центре города памятник погибшим в абхазско-грузинской войне. Наши хозяева всё то время из города не уезжали. Рассказывали, что на площадь, где сейчас стоит этот памятник, грузинские солдаты свозили тела убитых абхазов и русских казаков. А убивали тогда много, очень много.

— А мы ходили и высматривали среди них своих близких. Однажды вся площадь была усеяна трупами, среди них было особенно много казаков. Я запомнила одного убитого. Большой такой молодой парень. Помню его живым. У него ещё была привычка держать в зубах спичку. Он лежал на площади, и в зубах у него снова торчала спичка. Увидела её, и стало особенно страшно.

Я сама из семьи Ардзимба. Мой двоюродный брат командовал боевыми частями абхазцев. Грузинам кто-то донёс, что его двоюродная сестра где-то здесь в оккупированном городе, и на меня устроили облаву. Тогда я решила немедленно бежать. Только как? На всех дорогах блокпосты. Все машины останавливают и проверяют документы.

Иду по улице, молюсь: «Господи, как страшно! Помоги мне». Вижу автобус. Тогда кое-где ещё ходили рейсовые автобусы. Захожу, посерёдке одно свободное место. Сажусь, а меня будто и ждали: двери закрылись, и мы поехали. Подъезжаем к пропускному пункту, водитель останавливает автобус и открывает обе двери. С обеих сторон входят проверяющие и требуют предъявить паспорта.

Поверите, у меня сердце билось как сумасшедшее, я боялась, что люди станут сейчас на меня оборачиваться. Думаю, всё, ещё минута, меня вычислят, выведут из автобуса и убьют. Это в лучшем случае, а так устроят показательную казнь на центральной площади.

Господи, как мне страшно, помоги! Господи, помоги!

Проверять начали с обеих сторон и приближаются к середине. Недовольный народ галдит, очень уж долго. Оба проверяющих появились возле меня почти одновременно, и случилось чудо. Перед тем, как потребовать мои документы, оба полицейских на что-то отвлеклись, а потом, когда один из них спросил меня:

— Ваш паспорт.

Я уверенно кивнула в сторону второго и сказала:

— Ваш товарищ только что проверял. И он мне поверил. Кивнул головой и отправился на выход. Подходит второй, точно так же протягивает ко мне руку за паспортом, я делаю недовольное лицо:

— Сколько можно проверять?! Вот только что (показываю в сторону уходящего) он проверил и пошёл. Тот смотрит по направлению моего пальца, видит выходящего товарища.

— Точно проверил?

Люди начинают кричать: «Да, проверил, проверил, сколько же можно ждать!» Полицейский махнул рукой: ладно, мол, не орите, и вышел. Так мне удалось выбраться из города и спастись.

Люди буднично, между делом рассказывают тебе такие истории, а ты сидишь за столом, кушаешь лобио из фасоли и наблюдаешь за пятнадцатилетней девочкой. Она живёт здесь в этом же доме и помогает бабушке. Девочка не знает своих родителей, их убили в год её рождения. А плачущую малышку, чудом уцелевшую во время резни, подобрала наша хозяйка.

Жуёшь и никак не можешь вместить, что в наше время вот здесь, на территории бывшего СССР — там, где мы прежде так любили друг друга — могла твориться такая беда.

Уезжая к себе в Россию, я ехал днём и обращал внимание на множество памятных досок с фотографиями бойцов, погибших при освобождении этой маленькой страны и всё те же разрушенные дома, мусор и битое стекло. Исследователи древностей говорят, будто рай, изначально сотворённый Господом, находился именно здесь, и даже место это называется «Земля Адама». Остановились в Новом Афоне и вышли с матушкой прямо к морю, здесь же рядом: десять метров от дороги. Родина Адама. Смотришь на море, пальмы и всю эту окружающую тебя красоту и веришь, что да, так оно и есть. Оглянешься — развалины. Представишь, как кричали дети, умирающие посреди всей этой красоты, и хочется бежать.

***

Зимний вечер, холодно. Поздний звонок. Поднимаю трубку, голос моего друга отца Виктора:

— Бать, здорово, это я. Извини, что поздно. Вам там сторож не нужен? Ну вот, я как в воду глядел. Человека одного к тебе подошлю, из наших бывших спецназовцев. Конечно, православный. Только он это, грузин. Ну, ты же знаешь, у них там в Грузии все православные.

Уже утром на пороге нашего храма стоял тот, о ком просил отец Виктор. Мужчина характерной кавказской внешности, роста чуть выше среднего, зато огромного в плечах с руками, готовыми легко, в случае необходимости, сгибать и разгибать подковы.

— Заза, — представился гость, и протянул мне руку для приветствия. Я посмотрел на свою и отметил, что в сравнении с его она точно как у ребёнка. Откуда у людей берутся такие руки? Правда, отец Виктор говорил, что Заза — бывший мастер спорта по боевому самбо. Накачал или они у него от природы такие?

Мы познакомились, и наш новый сторож приступил к исполнению своих обязанностей. А они были несложными: утром расчистить дорожки от снега, вечером обойти вокруг храма и отдыхать в тёплом вагончике здесь же на территории. Правда, и с таким объёмом работ Заза справлялся с трудом, предпочитая ночи напролёт просиживать в интернете, а потом отсыпаться до обеда. Но человеку с такими большими руками трудно делать замечания, тем более что работник наш трудился безвозмездно. Зато по ночам он неизменно бодрствовал, а когда человек с такими руками не спит, то все остальные могут спать спокойно.

Заза приходил на все литургии, входил в храм и останавливался возле двери. И все остальные обтекали его точно айсберг.

Отец Виктор периодически позванивал, интересуясь, как там его приятель.

— Кстати, бать, Заза всю жизнь только и делал, что воевал. Ты бы поговорил с ним, может, чего интересного расскажет.

Я попытался, а Заза точно обрезал:

— А что тебя интересует, отец? Как с живых людей кожу сдирают? Или про «колумбийские галстуки» тебе рассказать? Знаешь, что это такое?

— Как человек превращается в зверя, я знаю. Это мне не интересно. А вот когда наоборот, когда зверь вдруг становится человеком. Об этом, если что вспомнишь, расскажи.

Заза ничего не ответил. Молча взял лопату и отправился разгребать снег.

После этого случая я вообще избегал с ним о чём-нибудь разговаривать.

***

100 тысяч тбилисских мучеников

— Заза! Кто тебя обидел?!

— Отец, они убили сто тысяч человек! И никто, ты слышишь, никто не согласился встать ногой на иконы Господа и Божией Матери. Все оказались верными. Им отрубали головы и сбрасывали с моста в реку. Сто тысяч грузинских мучеников!

Я сидел рядом с Зазой, мы пили чай, а он делился со мной тем, что прочитал этой ночью. С этого чаепития и началось по-настоящему наше знакомство.

***

— Перед самой отправкой в Афган ко мне в Ташкент прилетел отец. Он снял с себя свой серебряный крест и повесил его мне на шею.

«Сын, — сказал он мне, — ты знаешь: это святыня нашего рода, и вот уже несколько веков передаётся от отца к сыну. Никогда его не снимай и всегда помни, что ты православный».

Сколько лет этот крест находился в нашей семье, никто толком не знает. Но ещё прадед его носил, а он получил святыню от своего отца. Каждое звено цепочки было выковано так, что внутри её помещался маленький крестик. Все звенья собирались в единую тяжёлую цепь, а на ней висел большой серебряный крест, покрытый голубой эмалью.

После демобилизации я переехал в Москву и пошёл работать в милицию, одновременно учился на юридическом факультете. Вскоре получил офицерское звание. И тут Советский Союз приказал всем нам долго жить. Что было делать, решил вернуться на родину.

Сейчас понимаю, лучше бы я этого не делал, потому что снова угодил на войну, только гражданскую. Что в это время творилось в Грузии, я не буду рассказывать, тебе наверняка это не интересно. Приблизительно то же самое происходило и в Югославии. Только Югославия страна большая, а Грузия маленькая.

Вскоре после того, как Грузия объявила о своей независимости, Абхазия заявила о выходе из состава Грузии, и мы отправились наводить конституционный порядок.

Я полтора года провёл в Афганистане, у меня за Афган орден «Красной Звезды». Я думал, будто знаю, что такое война. Как глубоко я ошибался, потому что нет ничего страшнее войны гражданской.

Мне отец рассказывал, а он ещё с немцами воевал. Так вот, даже между врагами отношения были куда человечнее, чем между вчерашними гражданами одного государства, которые говорили на одном языке и учились в одних и тех же школах. Всеми этими бывшими пионерами и комсомольцами, которые вдруг разом превратились в садистов и убийц. Но самыми беспощадными были бойцы Басаева, воевавшего на стороне абхазов. Видимо, тогда уже они набирались боевого опыта, готовясь к большой войне с Россией.

Эти вырезали людей семьями без разбора: грузин, русских, греков, армян, всех. Расстреливали беззащитных беженцев. И всё это снимая на камеру. Такой безумной жестокости в Афганистане не было.

Всё время задаю себе этот вопрос, на который не нахожу ответа, как такое могло случиться? Уверен в одном, гражданская война — это всеобщее повальное беснование.

***

Летом девяноста третьего — уже во второй год войны — нас преследовал превосходящий силами чеченский отряд и загнал высоко в горы. Уходя от преследователей, мы неожиданно натолкнулись на высокогорный монастырь. Это не такой монастырь в нашем привычном понимании, скорее отдельные келии. Несколько пещер, вырытых монахами в горе. Мало того, что обзор отсюда был отличный, ещё здесь же рядом с пещерами бил родник. Вода была очень кстати, солнце палило нещадно, и люди нуждались в отдыхе. Я решил, что мы останемся здесь, отдохнём и дадим бой.

Совсем недавно в этих келиях жили люди, остались их вещи, много икон и книг. Бойцы отдыхали, осматривали оружие и позиции.

Никто не понял, откуда появился небольшого роста сухощавый седой человек в чёрной одежде монаха и маленькой круглой шапочке на голове. В руках он держал хлеб.

— Ешьте, братья, я над ним уже помолился.

За всё то время, пока он был с нами, я так и не понял, кто он по национальности. На всех языках — грузинском, абхазском и русском — он говорил свободно. От долгой жизни в горах черты его лица истончились, а солнце и ветер лишили его каких-то национальных особенностей. Остальные монахи, заслышав приближение выстрелов, ушли за перевал, а он остался. Я спросил его:

— Зачем? Скоро здесь будет опасно.

Тот пожал плечами:

— Слишком много зла. Нельзя уходить, моё место здесь.

А вскоре показались басаевцы. Боеприпасов у нас было достаточно, и мы продержались сутки, несмотря на постоянные попытки чеченцев выбить нас из монастыря. Не обошлось без потерь, кто-то погиб. Из-за жары их тела стали моментально разлагаться, трупы надо было хоронить, и тут я вновь увидел нашего монаха. Со стороны он казался тщедушным, но на поверку оказался очень сильным. В одиночку выкопав за келиями яму, он подтащил к ней убитых. Прочитал над ними молитвы и похоронил.

На следующий день у нас вновь были потери, несколько человек ранило. На жаре без медицинской помощи люди умирали один за другим. Я видел, что монах, как мог, пытался облегчить участь умирающих, перевязывал раны, поил ключевой водой. Я выпустил его из вида и не заметил, как вдруг он появился на линии огня прямо перед нами и, расставив руки в стороны, точно живой крест, пошёл навстречу нашим противникам.

— Люди! Мы же все братья! Здесь много раненых. Если им не помочь, они все умрут. Проявите милосердие! Мы люди, и ещё вчера не думали убивать. Прошу вас о милосердии!

Он прошёл больше половины расстояния между нами и чеченцами. Те не стреляли, видимо, соображая, кто этот странный человек, и чего он хочет. И вот, когда до их позиций осталось совсем немного, кто-то из чеченцев очередью из автомата буквально изрешетил нашего монаха.

Не знаю, что происходило в стане наших врагов, но все последующие дни они не проявляли активности. Противник обстреливал наши позиции, мы отвечали. Прошло около двух недель со дня гибели монаха. И однажды утром мы увидели перед собой чеченского боевика. Он шёл один без оружия, сжимая в руке палку с привязанной к нему белой тряпкой.

— Эй, грузины! Не стреляйте! Там внизу тело вашего имама. Похороните его согласно обряда, как положено, это святой человек. Мы убили святого и уходим, оставляя вам жизнь.

Думаю, спохватились. Застрелили ещё две недели назад, а похоронить предлагают только сейчас. Возможно, это ловушка, и тело заминировано. Но больше в нас не стреляли. И я послал человека на разведку. Вскоре тот вернулся.

— Чеченцы ушли. Монах где упал, там и лежит. Тело не заминировано, я проверил.

За две недели, пролежав на жаре всё это время, тело убитого монаха совсем не изменилось. Оно оставалось мягким и не портилось, словно его убили всего минуту назад. Я понял, почему они ушли.

В Грузию я решил не возвращаться и снова уехал в Россию. Женился на русской, и вскоре у меня родился сын. Сперва я служил в ОМОНе, а после перешёл в СОБР. С начала первой чеченской компании постоянно воевал на Кавказе. Я стал человеком войны, батюшка. Домой приезжал и снова просился в командировку. Не мог им простить Абхазии. Мечтал достать Басаева. Не получилось.

Знаешь, что такое «люди войны», батюшка? Это такие люди, которые неспособны жить обычной человеческой жизнью. Скучно им без войны, пресно. Жене это надоело и она ушла к нормальному человеку. Правильно сделала, я на неё не обижаюсь.

Деньги почти все тратил на сына. Мы с ним дружим. Он сейчас учится в военном училище, гордится моими наградами и мечтает пойти по стопам отца. Хочет стать спецназовцем, бороться с террористами.

***

Фото: Александр Неменов

Ты наверно задаёшься вопросом, что я у вас здесь делаю? Я и сам задаюсь. У меня сейчас очень важный период жизни. Иногда, знаешь, нужно остаться одному и подумать. Так, чтобы никто не мешал.

Я настолько привык к войне, что перестал бояться смерти. И однажды она меня посетила. Дело было летом. Мой отряд получил задание не допустить прохода очередной банды. Они выходили точно на нас. Вступили в бой. Банда большая и хорошо вооружённая, у них были даже миномёты. Одна из выпущенных мин взорвалась прямо за моей спиной.

Мина взрывается от земли примерно на метровой высоте и разлетается на множество осколков. По идее, их большая часть должна была разворотить мне спину. Я даже бронежилет не носил. Сзади взрыв, а ничего не чувствую.

После операции мы возвращались в расположение. Обошлось без потерь и настроение у бойцов было приподнятое. Я уже и забыл про ту мину, но всякий раз, когда кто-нибудь подходил ко мне со спины, неизменно удивлялся:

— Ого! Командир, похоже, вы родились в рубашке.

В отряде снимаю куртку и наконец смотрю на свою спину. Куртка — сплошное сито. Ни одного целого квадратного сантиметра. Снимаю майку, а она абсолютно целая. Хоть бы одна дырочка. Словно в момент взрыва между курткой и майкой образовалась какая-то непробиваемая стена.

Стою, рассматриваю себя в зеркало и вдруг с ужасом обнаруживаю, что на мне нет отцовского креста. Ни креста, ни цепочки. Снимаю берцы, потом защитного цвета штаны. Вытряхиваю. Пусто.

Не помню, как оделся и побежал назад — туда, где взорвалась мина. Я там всё на коленках проползал, в каждую щёлочку заглянул. Потом с бойцами мы цепью прочесали дорогу, туда и обратно. Ничего.

Знаешь, в тот момент я такую горечь испытал, такую обиду. Потерять семейную святыню, крест, что носили на себе мои предки. Крест, который я в свою очередь обязан был передать моему сыну. Лучше бы мне отрубили палец, даже два, только бы найти. Безрезультатно.

С той минуты во мне что-то произошло. Я будто остановился, понимая, что не мог мой крест вот так просто взять и исчезнуть без всякой причины. Почему без всякой причины? А мина? А моя изрешечённая куртка и при этом совершенно целая майка? Нет ли здесь какой-то взаимосвязи?

Сразу по возвращению на военный аэродром Тушино я отправился в Сергиев Посад. Никогда прежде не был в Лавре, нужды такой не испытывал, а сейчас ноги сами несли к преподобному.

В монастыре меня выслушали и предложили остаться в одном из лаврских скитов:

— Поживи, солдат, с отцами помолишься, осмотришься. Глядишь, и поймёшь, зачем Господь тебе жизнь подарил.

В скиту я провёл целый год. Многое видел, и главное, открылся мне человек совсем с другой стороны его бытия. Хотел с ними остаться, да всё чаще и чаще приходит мне на память война в Абхазии и тот монах, подвизавшийся в монастыре, ставшем нашей крепостью. Именно в скиту я осознал, что я грузин, и узнал о вере моего народа.

Я всю жизнь воевал. Хотел победить зло. Для меня оно было персонифицировано. Зло — это Басаев и Гелаев. Я мечтал им отомстить за Абхазию. Им не смог, мстил другим. Воюя со злом, сам стал зверем, потому что воевал по его правилам.

Год прожил в монастыре и понял, что зло — это не Басаев с Гелаевым, они лишь те, кто ему служили. Их уже нет, а оно продолжает быть, а значит, и наша война продолжается. Только перешла она на иной уровень, и автомат, с которым сроднились мои руки, здесь не помощник.

Всё чаще вспоминаю того монаха, на наших глазах ставшего святым. Тогда его подвиг показался мне безумием, а это вовсе не безумие. Сейчас понимаю, что это была его война со злом. Ради этого он остался. И победил. После смерти Божьего человека в нашем отряде больше никто не погиб.

Хочется вернуться туда, в тот монастырь, где мы приняли бой и где похоронили безымянного святого. Правда, это только мечта: назад в Абхазию нам дороги нет. Когда она сбудется?

На детей одна надежда. Может, они будут мудрее нас и смогут простить нанесённые нами друг другу обиды.

***

По весне Заза ушёл.

Пару месяцев спустя находит меня отец Виктор:

— Бать, звонили из Грузии, тебе от Зазы поклон. Он там сейчас в каком-то монастыре. Да, называл, конечно, только я названия не запомнил. Собирается принимать постриг.

Просил молитв и всё твердил про какую-то свою мечту. Объяснять не стал, говорит, ты, мол, в курсе.