Mongoose

   Как будто и спрашивать об этом нелепо. Подумав, тем не менее заключаю что на вопрос этот надлежит ответить утвердительно. Все они были, или почти все, именно, в этом, с философией нашей, пусть и сами того не зная, заодно. «Поповщина» - термин емкий. Для набитых малограмотной идеологией голов, им все покрывается, что не есть ни сама эта идеология, ни факты, или знания о фактах. Последний по дате рождения ( 1892) из наших философов, оставшийся в России А.Ф.Лосев, очень мудро, в одной из ранних своих книг («Философия имени», 1927) положил в основу классы сведенного к изготовлению очищенных от смысла эстетических объектов), и вся вообще человеческая культура, в отличие от научно-технической цивилизации. Но партийная идеология никакого другого осмысления того, что может осмысляться, не признает, кроме ею диктуемого, зверски простенького, но объявленного единоспасаюшим,  да к тому, же еще и единственно научным. Все остальные – «поповщина». С этим не одни только философы, с этим и все другие строители, да и просто сторонники обновления нашего согласиться не могли.

   Уже здесь обнаруживается, таким образом, солидарность между нашей философией и всей духовной жизнью нашего – не слишком обдуманно этим именем названного – «серебряного века». Необдуманность эта сразу же здесь и становится ясной. Пусть в поэзии и возможно коротенький этот век противопоставлять не более длинному пушкинскому, золотому; обратившись к философии, сразу видишь, что никакого другого «века», кроме этого, недавнего, в России у нее не было. А как только мы это учтем, легко будет увидеть, что и вообще эти мысли о чем-то упадочном, но не вполне упадочном, хорошем, но не вполне хорошем («серебряная латынь», по мнению пуристов среди филологов) к нашему пресеченному «Октябрем» обновлению и вовсе не подходят; а та солидарность с философией, если чуть попристальней в нее всмотреться, нам покажет, что неприятие идеологии и бегство из-под ее власти, которое осуществили или пытались осуществить и многие из тех, кто не покинул своей страны, имело корни еще и гораздо более глубокие, чем отказ объявлять «поповщиной», считать вздорным, устарелым, суеверным все, что от идеологии этой ускользало и могло противопоставляться ей. «Поповщина» была, в конце концов, если от шутовской этой клички отвлечься, чем-то, хоть и не вполне определенным, но положительным, существенным, неотъемлемым, ни от философии нашей, ни от нашего обновления, чем-то, без чего не было бы ни ее, ни его. Философия была почти сплошь религиозной. Обновление было обновлением смыслов, а все высокие смыслы из религии исходят или к религии ведут. Можно об этом не знать, - в искусстве, например; но незнание не меняет дела; его меняет лишь отказ, без промаха попавший в свою цель. Но мыслители такое незнание проявляют редко. Связь своей философии с религией русские философы, даже не будучи, как некоторые из них, богословами, полностью сознавали. Зато другие наши творческие лица, их современники, связь свою с ними сознавали далеко не всегда. Для выяснения ее потребовалась бы книга. Но быть может и самые внешние, да к тому же и кратчайшие хронологические сопоставления наведут кого-нибудь на мысль такую книгу написать.

   В 1874 году – вот оно, то «сто лет назад», о котором я подумал, приступая к этим моим очень предварительным, но не излишним, смею думать, рассужденьям – Владимир Соловьев напечатал и защитил свою диссертацию «Критика западной философии. Против позитивистов». Ему был 21 год. Критиковал он (в его источниках, но и напрямик) мировоззрение, господствовавшие тогда на Западе, но еще безраздельней и нетерпимей господствовавшее у нас. Критика эта была необходимой основой всего дальнейшего; не отвергнув шестидесятничества, Россия обновится и по-новому расцвесть не могла. Юный философ такую горячую и яркую речь произнес на диспуте, что, как известно, Бестужев-Рюмин сказал: «Россию можно поздравить с гениальным человеком». Человек этот, и как мыслитель, и как поэт, и как литературный критик, и как автор «Трех разговоров» и «Легенды об Антихристе», положил начало обновлению творческой и мыслящей России. Блок и Белый чувствовали себя глубоко с ним связанными; тому и другому было двадцать лет, когда он умер. Но и в своем поколении он уже не был одинок. Через три года после него родились Розанов, Анненский и Врубель. В начале и середине шестидесятых годов родились (считаю их уже принадлежащими к следующему поколению) братья С.Н. и Е.Н. Трубецкие (1862 и 1863), философствующие богословы Несмелов (1863) и Тареев (1866), Шестов (1866), и тогда же Сологуб, Станиславский (1863), Серов, Мережковский (1865), Вячеслав Иванов (1866), Бальмонт (1867), а чуть позже Лосский (1870), Булгаков, Аскольдов (1871), Бердяев (1874) и одновременно с ними Зинаида Гиппиус (1869), Бунин (1870), Скрябин (1871), Брюсов (1873), Мейерхольд (1874), Кузмин (1875); далее Франк и Вышеславцев (1877), в том же году, что Ремизов, Волошин, Коневской; наконец о. Павел Флоренский (1882), в том же году, что Карсавин и Эри, но и в том же, что Стравинский, - через два года после Белого и Блока. Сопоставления эти – наиповерхностнейшие из всех возможных, но все же любопытно отметить, что линия религиозных философов на Флоренском обрывается, если не считать запоздалого Лосева, принадлежность которого к поклонению Ахматовой (1889), Пастернака (1890), Мандельштама (1891), Цветовой (1892) представляется более случайной, чем близость других «философских» дат рождения к датам рождения поэтов, художников и музыкантов. И конечно нигде такая  близость не предрешает реальной близости между ровесниками, а лишь обращает мысль к усмотрению некоторых очень общих черт, либо характеризующих «малые» поколенья самых близких сверстников, и нередко противополагающих их друг другу, либо напротив объединяющих несколько «малых» в одно «большое», - в данном случае, например, всех рожденных от начала пятидесятых до начала восьмидесятых годов. И вот это тридцатилетие, от Соловьева до Флоренского, или – при растянутом слегка сроке, от «Чтений о Богочеловечестве» (1878) до «Столпа и утверждения истины» (1914) было временем не только соприкосновения, но и постоянного «обмена веществ» между философией – религиозной, христианской философией – и поэзией, литературой, а сквозь нее и всей духовной жизнью нашей страны.

   Наладилось это взаимодействие и взаимопроникновение не сразу, и разлаживаться начало за несколько лет до «Столпа», чья литературная стилизованность, нарочитая, даже на шрифт и книжную графику простирающаяся архаичность сигнализировала опасность, а тем самым и предвещала конец этого сближения. Девяностые годы и первое десятилетие нового века были временем его расцвета, после чего религиозно-философской мысли почти всех наших мыслителей еще предстояло (часто за пределами России) вырастить наиболее зрелые свои плоды, уже вне прямой связи с другими явлениями духовной жизни, в России к тому же и разгромленной, а затем удушаемой все более успешно. А со стороны литературы глядя, можно заметить, что поэты младшего поколения, акмеисты – не говоря уже о футуристах, всяческой «поповщине» резко враждебных, да и неспособных философскую книгу с пониманием прочесть – Соловьевым, как и преемниками его, не интересовались, и философы наши точно также этим поэтам не уделяли внимания. Взаимного равнодушия было тут достаточно и в другие времена, но у нас его было все-таки меньше в те два десятилетия, 1890-1910, чем когда-либо, позже или раньше. Раньше к этому шло; позже от этого ушло. Но «это» было, и незначительной счесть никак нельзя ту близость поэтической мысли к религиозно-философской, что так часто проявлялась у нас от Мережковского и Вячеслава Иванова до Белого и Блока. Недаром Зинаида Гиппиус, в предисловии к первому своему сборнику, писание стихов приравнивала молитве; недаром «новое религиозное сознание» увлекало на время и Бердяева, не философской будучи, а литераторской идеей; недаром и весь наш символизм от французского, при всей тяге к нему на ранних ступенях, именно этой своей стороной, к религии обращенной, резче всего и отличался. Тут и Религиозно-философское общество упоминания требует, и журнал «Новый путь»; но я эту цепь размышлений обрываю. Обо всем этом, как уже сказано, следовало бы книгу написать. Но еще важней самый общий аспект родства религиозной философии с обновленной культурою тех десятилетий. Без его учета и книга была бы написана впустую. К нему в заключение перехожу.

   Между Революцией и Революцией, те годы были, для мысли и для творчества, годами отдыха и расцвета. Настоящая революция с большой буквы не та, что насильственно овладевает государством и принудительно властвует затем над его и своими подданными. Эта лишь вытекает из настоящей, которая состоит во внутренней (душевной и умственной) отмене всех препятствий к своеволию человека и к его «по разуму», как ему кажется, устройству своей жизни на земле. Отменяется этой отменой не только господствующая в данной стране с помощью Церкви религия, и не только религиозное мышление, какой бы источник его ни питал, но и – за пределами идеологии – всякое превышающее доводы чистого рассудка, проверяемые индукцией (экспериментом) или дедуктивным вычислением. Отменяя мышление, которым живут все искусства и все науки о человеке (или о смысле). Революция их (не зная того или зная лишь смутно) обрекает на смерть, - на голодную смерть, несъедобной идеологией их пичкая. У нас она воцарилась было над интеллигенцией и учащейся молодежью в царствование Александра II, но государственного переворота не произвела и лучшими нашими умами и талантами тоже не завладела. «Чтения о Богочеловечестве» слушал Достоевский, на одном из них присутствовал и Толстой. В последовавшие затем годы, интеллигенция наша стала от Революции отходить и передавать ее полуинтеллигенции. Интеллигентный человек переставал быть интеллигентом. Чехов был еще и тем и другим (род. 1860); Сологуб, Мережковский, Вячеслав Иванов (1863, 65, 67) были уже только интеллигентными людьми. Уже Розанов распрощался с «жестоким талантом», принял Достоевского всерьез, но больше всех сделал для уразумления настоящих размеров его и Толстого Мережковский, писавший не только о их жизни и творчестве, но и о их религии. Уже его книга 1893 года «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», во всех главных утверждениях и отрицаниях своих, опирается на высказанную в конце ее восторженную аксиому: «Без веры в божественное начало мира нет на земле красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы!».

   Революция вернулась, выкорчевала все, чем Россия после освобождения от нее жила. Но с тех пор, как идеология ее стала фразеологией, да и фразеология поизносилась, все чаще живые души у нас в стране к тому времени доступа ищут, когда она была побеждена – религией, культурой, несводимым к рассудку разумом – и когда, при всех изъянах, было у нас больше свободы, больше справедливости и больше поэзии, чем теперь.

 © 2000 - 2008 Санкт-Петербургская Православная Духовная Академия.