Mongoose

Его детство пришлось на годы хрущевских гонений на Церковь. Священником он был призван в советскую армию, служил в санчасти и демобилизовался в звании сержанта. Он занимался беспризорниками, а сейчас курирует все СИЗО Москвы.
Владыка Александр встретился с корреспондентом нашей редакции и ответил на его вопросы.

Школа напротив храма

— Ваш отец был священником. Расскажите, пожалуйста, каким в советские времена было детство сына сельского батюшки.
— Это были тяжелые времена, разгар хрущевских гонений на Церковь. Из десяти деревенских храмов власти тогда закрывали девять. Настоятелем такого уцелевшего храма и стал мой отец. После смерти нашей мамы он был направлен служить в село Песчаное Курской епархии. Приблизительно в это же время правительством было принято постановление, которое лишало настоятеля всех руководящих полномочий на приходе и делало его в юридическом смысле наемным работником. Фактическими руководителями приходов тогда оказались ставленники исполкомов и сельских советов. Священник же был настолько бесправен, что иногда не мог даже совершать  обычное богослужение.
Помню такой печальный случай. Каждый храм должен был тогда делать большие отчисления в Фонд мира. А в нашем селе люди жили бедно, денег на приходе не было. И вот, накануне праздника Успения Божией Матери, отец не успел к сроку внести нужную сумму сборов в Фонд мира. За это его наказали — уполномоченный по делам религии запретил отцу служить до тех пор, пока он не погасит долг. Папа, очень расстроенный, поехал в Курск, в епархиальное управление, и просил, чтобы Владыка послужил на праздник. Но и правящий архиерей при всем его желании ничем не смог отцу помочь.
В селе у отца были очень непростые отношения и с председателем колхоза, и с главой сельской администрации, и с директором школы, в которой учились моя старшая сестра и я.
Однажды власти посчитали, будто наш отец неправильно воспитывает своих детей. Меня собирались насильно поместить в интернат для сирот, хотя я и жил с родным отцом. Помню, приехала к нам домой такая солидная комиссия. В нее входили какой-то чиновник из райисполкома, директор школы, еще кто-то из сельской администрации. Папу поставили в известность о том, что если он и дальше будет воспитывать нас в религиозном духе, если мы будем посещать храм, молиться, то государство лишит его родительских прав. А меня как младшего ребенка заберут в детский дом. Для нашей семьи это было очень тяжелое испытание. Тем более что у всех нас на душе была еще совсем свежа общая рана — смерть мамы. Думаю, только молитвы отца, дедушки, родных спасли меня от этой трагедии.
В школе тоже было все непросто. Удивительно, но почему-то в деревне все тогда искренне верили, что скоро наступит коммунизм, детей к этому готовили. Поэтому школьники к религии и к верующим людям относились, мягко говоря, очень предвзято. Верующих сопровождали постоянные насмешки. Учителя занижали оценки с первого класса, стремление учиться подрывалось в школе на корню. И то, что я не был пионером, тоже добавляло проблем, потому что прежде, чем повязать пионерский галстук, нужно было снять нательный крестик.
Хотя нельзя сказать, чтобы все эти меры давали стопроцентный результат. Все равно люди верили в Бога. Пожилые ходили в храм. Молодые боялись, верили тайно, потому что за хождение в церковь можно было поплатиться работой.  

— Как Вы думаете, все эти гонения были инициативой властей или люди сами искренне стремились в то время вычеркнуть религию из своей жизни?
— Полагаю, главным образом такое стремление шло от власти. Хотя народ в деревне, повторюсь, удивлял своей наивной и искренней верой в коммунизм как в светлое будущее. Помню, учительница говорила нам на уроке: «Знаете, ребята, скоро наступят такие времена, когда вы сможете прийти в магазин и абсолютно бесплатно взять себе там костюм, пальто, любую одежду». Когда ее спросили: «А если я захочу взять себе три костюма?» — она отвечала, что у людей будет очень высокая сознательность и взять больше одного костюма никому и в голову не придет. Ей было уже лет сорок пять, а рассуждала она совершенно как ребенок и искренне верила в то, что говорила.  

— А Вам уже и тогда было странно слышать об этом?
— Да, конечно. Непонятна была такая доверчивость взрослых людей. Я в коммунизм не верил. В семье-то мне совсем о другом говорили. Например, мой дедушка прошел две войны и революцию, многое повидал, но все равно остался глубоко верующим человеком. И конечно, мы дома и Священное Писание изучали, и историю Церкви. То есть у нас в семье шел курс обучения, параллельный школьному. Папа и дедушка объясняли нам Библию, читали псалмы. В общем, давали те знания, которые сейчас дети имеют возможность получить в любой воскресной школе. А вот прислуживать в алтаре, петь на клиросе нам было нельзя, это запрещалось властями.
Но я думаю, что все эти сложности лишь укрепляли веру в людях. Когда за свою веру в Бога ничем не нужно платить, люди, к сожалению, перестают дорожить этой верой. Слава Богу, сейчас везде открываются храмы, издается духовная литература, все очень свободно, все доступно… Но вот массового стремления правильно воспользоваться этой свободой почему-то нет.

 Священник-сержант 

— Еще один вопрос о тех не таких уж и далеких временах. Вы отправились служить в армию, уже будучи рукоположенным в священный сан. Солдат-священник для советской армии — явление, прямо скажем, нетипичное. Как получилось, что сельский батюшка вдруг оказался в рядах вооруженных сил СССР?
— Я был рукоположен в 1974 году, несколько месяцев послужил на приходе. За это малое время мы промыли настенную роспись, отремонтировали церковную утварь, восстановили купол храма, установили кресты — храм был подготовлен к зиме. Но у председателя колхоза были свои виды на храм. Он собирался использовать помещение церкви под зернохранилище. Своим появлением я рушил ему все планы. Однако председатель «нашел» выход из положения. Он дружил с районным военкомом в городе Угличе. И вот однажды под угощение председатель попросил военкома, чтобы тот забрал молодого попа в армию. Сказано — сделано. Осенью меня вызвали сначала на одну призывную комиссию, потом на другую. И где-то в конце ноября призвали в ряды вооруженных сил. Правда, в строевые войска не взяли, боялись возможного моего влияния на бойцов. Поэтому я попал в стройбат.  

— Командование знало о Вашем священническом сане?  
— Конечно. У меня же в личном деле это было записано. Сразу предупредили, что молиться мне в части можно только под одеялом после отбоя. Также запрещено было говорить о вере. Учебку проходил в Пензенской области, а потом нас отправили служить в Саратов.
Первые полгода я работал, как у нас там говорили, «на лопате». Трудился на заводе железобетонных конструкций. Но потом, поскольку у меня было среднее медицинское образование, перевели в санчасть. И я полтора года служил санитарным инструктором. Мне присвоили звание сержанта, но очень следили, чтобы я ни с кем особо не общался, потому что у меня в санчасти была отдельная комната и туда часто приходили мои друзья-сержанты. В общении со священником их, конечно же, многое интересовало. Они спрашивали о Москве, о столичных святынях, о Троице-Сергиевой Лавре… Ну и меня, естественно, вызывали к командованию, требовали, чтобы я ничего бойцам не рассказывал. Такой был жесткий контроль. Но я все равно общался с сослуживцами, невзирая на запреты.  

— Как складывались Ваши отношения с сослуживцами?
— Очень хорошо. Намного лучше, чем с одноклассниками в школе. Вначале, конечно, были определенные проблемы со старослужащими. Я ведь был «молодой воин», когда только пришел в часть. И вместе с остальными новичками тоже подвергался некоторым репрессиям со стороны «стариков». Но потом все потихоньку наладилось. Ребята из моего призыва относились ко мне с уважением. А когда я стал служить в санчасти, у нас вообще особые отношения сложились, потому что в армии очень не хватает сна: солдату постоянно хочется спать, даже сильнее, чем есть. И вот придет ко мне парень и просит: «Можно у тебя поспать дня три?». А я мог поставить какой-то диагноз — миозит там или радикулит — и оставить его в санчасти. И вот он трое суток спит. Отоспится, поблагодарит, умоется и уйдет.

В самоволку на крестины
 
— Что для Вас было в армии самым тяжелым?
— Отсутствие богослужения. Священнику без Литургии, без общения с паствой очень тяжело. Единственным утешением для меня были крестины. Дело в том, что офицеры нашей части, узнав, что я священник, иногда просили окрестить их детей. Времена были суровые, за крещение своего ребенка они могли лишиться партийного билета, звания, должности. Поэтому идти в храм опасались. И я крестил офицерских детей по ночам. Из дома мне брат привез подрясник, облачение, крестильный ящик со всем необходимым. Он тоже был священником, и когда приехал в Саратов, то в местном соборе познакомился с одной благочестивой семьей, которая жила прямо напротив нашей части. И меня тоже познакомил с этими замечательными людьми. Все два года моей службы они меня поддерживали и привечали как родного. У них на квартире я и крестил.
И все же могу сказать, что эти редкие ночные крестины были для меня самым большим утешением в армии. Благодаря им я мог почувствовать, что я — священник, что я делаю то дело, на которое поставлен Господом и Церковью.
Все трудности, которые я перенес в армии, в жизни за веру Христову, только укрепили меня в желании следовать за Господом и Ему всецело служить. Я постепенно понимал, что Бог таким образом испытывает нашу веру, очищает ее от наслоений греха. Как золото очищается в горниле от посторонних примесей, так и вера в искушениях укреплялась и росла. Нам надо с большим вниманием относиться к жизненным невзгодам, чтобы не пропустить среди них посещения Божиего, когда Господь проверяет тебя — ты Его или нет. В каждом искушении надо искать для себя урок, урок Всемилостивого Отца, который все посылает нам во благо.


Когда-нибудь все они вернутся к нам… 

— Сегодня Вы являетесь руководителем комиссии по социальному служению в тюрьмах Епархиального управления Москвы. Почему Церковь вообще занимается таким служением и зачем нужны в тюрьме священники?
— Заключенные — такие же люди, как и все остальные. Да, они оступились, совершили преступление, но это не значит, что мы должны от них отвернуться. Иногда человек, может быть, просто вынужден был какими-то обстоятельствами, не сумел их преодолеть и преступил закон. Приведу такой пример. Девушка Таня, сейчас она сидит в Красноярске, в колонии. Ей было семнадцать лет, она пришла из школы домой. И увидела, как пьяный отчим избивает ее маму. Таня за нее вступилась. Взяла табуретку, стукнула этого отчима по голове. И он умер. Может быть, даже и не от удара, а от кровоизлияния, он ведь сильно пил. Ее посадили на семь лет. Только представьте себе: девчонка пришла из школы... и так все печально обернулось. Кто здесь преступник? Преступник-то как раз, скорее, отчим. И вот эта девочка оказалась в заключении. Неужели еще нужно объяснять, почему Церковь ей и таким, как она, помогает?
Бутырская тюрьма — главный следственный изолятор Москвы. Это целый тюремный замок, который венчает храм Покрова Божией Матери. И в этом храме я уже пять лет в праздник Покрова по благословению Его Святейшества служу Литургию. К этому дню приурочен День милосердия и сострадания ко всем во узах и темницах пребывающим. Во всех храмах Москвы совершаются молебные пения обо всех, находящихся в заключении, оглашается послание Святейшего Патриарха. Каждый человек в этот день старается внести для осужденных посильную лепту. Во всех следственных изоляторах города Москвы также совершается праздничное Богослужение, после которого священниками и добровольцами раздаются подарки для заключенных. Обходим все камеры, стараемся не пропустить ни одного человека. Помимо Покрова, каждого узника поздравляем на Рождество и Пасху.
Следственным изоляторам мы также стараемся помогать. По просьбе руководства учреждения Бутырки мы нашли спонсоров, которые оплатили замену дорогостоящего котла для системы отопления, так как старый пришел в негодность. А для медицинской части шестого следственного изолятора мы нашли возможность приобрести аппарат ультразвукового исследования.
Кроме праздников, о которых я уже упомянул, в каждом изоляторе два-три раза в неделю совершается богослужение. Служится Литургия, заключенных исповедуют, причащают, крестят. Иногда, хотя и редко, — венчают. В Москве семь следственных изоляторов, и каждый окормляют десять священников. Семьдесят батюшек у нас заняты этим служением. Причем они не только совершают богослужение, но всегда готовы выслушать людей, просто поговорить с ними, быть может — утешить, дать совет. Я считаю, это очень важно. Ведь от многих заключенных отворачиваются все, даже родные. Стыдятся, что у них в семье появился преступник. Не переписываются с ним, и не звонят. А заключенным очень нужно утешение, многие из них искренне раскаиваются, сами страдают от сознания того, что совершили. И священник в такой ситуации делает то, чем, по-хорошему, должны были бы заниматься родственники этих людей.
Почему-то редко кто задумывается о том, что все осужденные сейчас преступники когда-нибудь вернутся из заключения. И снова будут жить среди нас. Но какими они вернутся — с ожесточенным сердцем, с душой, озлобленной нашим безразличием к их судьбе? Вот ведь в чем вопрос…


Пока еще есть время 

— Сейчас нет никакого давления на Церковь со стороны государства. Открываются семинарии, священники служат без всяких препятствий, издается огромное количество духовной литературы, строятся новые храмы… Казалось бы, такая свобода Церкви должна нравственно оздоровлять общество. Однако, как Вы сами заметили, заключенных в тюрьмах с каждым годом все больше. Может быть, не только в порочной судебной практике тут дело?
— Думаю, что свобода многим в Церкви вскружила голову. В годы лихолетия тысячи людей страдали за Христа. Они были презираемы и гонимы, не имели средств к существованию, подчас не имели жилья, еды, не имели и свободы вероисповедания. Одно оставалось у них — горячая вера в Христа, которая укрепляла их, давала силы, наполняла их сердца любовью к Богу и ближним. Почитайте письма новомучеников и исповедников — они все пропитаны любовью к ближним.
Кровью мучеников утверждается Святая Церковь, духовное возрождение нашего Отечества сейчас совершается по их молитвам. И мы должны хорошо понимать, что их предстательством Господь дает нам возможность строить церкви, монастыри, издавать книги. Восстанавливая храмы, мы не должны забывать о людях, приходящих в эти храмы. Золочение куполов и украшение внутреннего убранства храмов необходимо, но не должно стать для нас важнее живого общения с паствой. Хотя, к сожалению, многие священники сейчас не очень внимательно относятся к прихожанам. Я это постоянно замечаю, и меня очень огорчает такое отношение. В некоторых храмах при входе можно увидеть уже целые списки запретительных мер: нельзя женщинам приходить в храм в брюках, нельзя приходить с косметикой на лице, обязательно платочек должен быть, нельзя то, нельзя это… Ну зачем так? Ведь люди к Богу в храм приходят, а не к тебе, правда? Твоя задача как священника — помочь им, поддержать, может, объяснить что-то. Но ни в коем случае не мешать, не запрещать.
Я думаю, что начинающего ходить в церковь одежда не должна смущать. Одежда, поведение в церкви — это своеобразная церковная культура. А поэтому нельзя ее сразу навязывать. Пусть человек сначала походит в храм, помолится. В конце концов он сам все поймет. Внешнее же должно стать отражением внутреннего мира, и плохо — если наоборот. Приобщение к высокой культуре происходит так же: в театр сначала приходят в джинсах, а потом уж, смотришь — человек надел костюм.
Ну ладно, бывает, что бабушки старенькие в храме ворчат на людей, не так одетых… Но ведь иногда и священники этим же занимаются. Причем молодые, вот что удивительно. Берут на себя ответственность решать — кому можно в храм входить, а кому нельзя. Кто им дал такое право? Как будто они судьи у нас на приходах, а не священники. Ты ведь людям — отец родной, тебя так и называют — «батюшка». Вот и относись к людям по-отцовски. Тогда, конечно, и они в храм потянутся. Иногда смотришь — несколько приходов, но в одном просто места свободного нет во время службы, а в другом — храм полупустой. Это и от священника зависит во многом. Ведь не роскошью облачений мы должны привлекать людей в Церковь, а своим сердцем. И если мы упустим это благоприятное для проповеди Евангелия время, если потратим его на нелепые придирки к одежде и косметике, то ничем хорошим это не кончится.
Конечно же, священник не должен стоять у Престола неопрятным, и в его облачении, конечно же, должна отражаться слава Божия, но иногда акцент ставится именно на внешнем убранстве, но забывается внутренняя составляющая церковной жизни.
Когда я в 1977 году вернулся из армии на приход, то секретарь епархии сказал мне только одно: «Займись ризницей». Не сказал — занимайся детьми, организуй воскресную школу, создай хор, открой катехизационные курсы... Потому что ничего этого в те годы делать было нельзя. А сейчас можно все. Но если мы, теперь уже по своей воле, откажемся от возможности по-настоящему работать с людьми, Господь строго с нас спросит по слову Евангелия: от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут (Лк 12:48).  ■

Бутырка — главный следственный изолятор Москвы. При нем есть храм по имя Покрова Божией Матери. Здесь по благословению Святейшего Патриарха Алексия уже пять лет на праздник Покрова владыка Александр служит Литургию.

Стенд с молитвами «Отче наш» и «Богородице, Дево, радуйся!». Даже те, кто не знает слова этих молитв, могут участвовать в богослужении.

Крестный ход после службы. Владыка кропит всех святой водой. На заднем плане заключенные держат большую икону праздника Покрова.

Заключенные несут иконы Новомучеников и Исповедников Российских. В годы гонений за веру многие из них были узниками Бутырки, а 69 из них даже прославлены в лике святых.

Фото Андрея РАДКЕВИЧА