 Последний роман Людмилы Улицкой "Даниэль Штайн, переводчик" привлек внимание самых разных кругов: его поддержали католический сайт и Агентство религиозной информации Благовест-инфо, популярные газеты и телевидение, наконец, победа в гонке за национальную литературную премию "Большая книга" завершила массированное внимание к автору.
Меня не удивили ни "высочайшие оценки" сочинения Улицкой протоиерея-неообновленца Александра Борисова, ни ныне покойного священника Георгия Чистякова, считающего роман "абсолютно художественным произведением", ни восторги прессы, вызванные "парадоксальностью личности Штайна". Но смутили некоторые "простодушные" наши писатели и критики, увидевшие у Улицкой намерение написать "христианскую книгу". Прежде всего им, как и нашим читателям, я и адресую свою статью.
Несвободное мнение
Конечно, судьба главного героя Даниэля Штайна (в реальности Даниэля Руфайзена) [1] многое диктовала автору романа. Но сам выбор именно такой судьбы чрезвычайно симптоматичен. Упоминаемому выше о. Александру Борисову показалось, что "фамилия Штайн, которую писательница дала своему герою, напоминает об Эдит Штайн (еврейке, немецком философе, монахине-кармелитке, погибшей в Освенциме и канонизированной католической церковью), а также что ""штайн" в переводе с немецкого – камень" (ассоциация с апостолом Петром), как слово "переводчик", помещенное в название книги, свидетельствует, по его мнению, о том, что герой "переводил на язык современных людей понятия, которые являются основными в христианстве: Бог, любовь, жертва". Действительно, ключиком, которым "открывается" роман, является "современность", и она просто вопиет о себе как "дух века сего".
На встрече с читателями во Всероссийской государственной библиотеке им. М.И. Рудомино писательница говорила о многом, в том числе и о "преодолении нетерпимости, ксенофобии, о взращивании толерантности" и, возвращаясь к своему герою, переводчику, подчеркивала: "Мы очень нуждаемся в переводе. Мы плохо понимаем друг друга, а не только язык Бога. Только любовь и та мера доверия, которой обладал Даниэль, может дать связь и понимание между людьми". Вот и названы "ключевые слова", обеспечивающие уверенный успех проекту Улицкой: толерантность, политкорректность, ксенофобия, мультикультурное христианство. Не хватает только антисемитизма. И было бы странно, если бы он был забыт. Но нет, конечно же, Улицкая по этому поводу высказалась. "Ее спрашивали и о реальных прототипах ее героев, – продолжает свой репортаж со встречи в библиотеке журналист, – о названии и об обложке, о перспективах государства Израиль и о корнях антисемитизма. "Антисемитизм – удобная и давняя форма ксенофобии, и не единственная", – в связи с этим Улицкая с тревогой говорила о новом витке ксенофобии в современной России, об антигрузинской кампании. "Это вопрос управления ситуацией и нашей собственной сопротивляемости. Мы не должны быть управляемы", – подчеркнула писательница". Не Христа ради писалась эта "христианская" книга, но ради всех тех идеологических клише, с помощью которых и управляют нашим сознанием, продавая в очередной раз ходкий на мировом рынке товар: антисемитизм и ксенофобию, терпимость и толерантность в элегантной упаковке "лучшего понимания друг друга". Да, я опиралась на "комментарий" Улицкой к своему сочинению, но и сам роман нас убедит в том же. Об антисемитизме в книге Улицкой говорится слишком часто для "художественного" произведения, а именно: на страницах 57, 88, 100, 124, 126, 178, 179, 183, 274, 323, 355. 372, 379, 470, 479 в издании "Эксмо".
"Об усилиях по выковыриванию Бога…"
Даниэль Штайн – странный христианин. Даниэль Штайн – маргинальный герой. И Улицкая тут вполне вписывается в концепцию "нового гуманизма" с его особенным вниманием к проблемам меньшинств – религиозных, этнических, сексуальных, социальных. Штайн – еврей, но при этом католик. Штайн католик, но при этом далек от традиционного католицизма. Нетолерантный настоятель монастыря все время пишет на него доносы в связи с неканоническим поведением и рассуждениями о вере брата Даниэля (Штайна). Впрочем, проблемы католического большинства автора никак не интересуют, потому и выбрана такая компрометирующая форма защиты со стороны большинства, как донос-рапорт. Ведь Штайн оставляет за собой право не признавать догматов о непорочном зачатии и Святой Троице. "Говоря об особенностях богословских воззрений брата Даниэля, которые многими принимались в штыки и не могли не привести к сложностям с "церковным начальством", писательница разъясняла: "Он полагал, например, что Троица – это поздняя идея, греческая, что она никогда не была свойственна иудаизму (выделено мной. – К.К.). У него с Троицей были сложные отношения. При этом он не отрицал Святого Духа, не отрицал Спасителя. Он эти сложные умственные построения, над которыми столетиями изощрялись достойные богословы, – он просто отодвигал их в сторону, считая, что это не имеет практического значения в жизни… Он стремился к раннему христианству, к той церкви, которая была основана Самим Спасителем… Во что веровал мой Учитель?" – вот что было важно для Даниэля прежде всего… Даже проблемы разделения западной и восточной церквей его не очень волновали…" – отметила Л.Улицкая. Такая постановка вопроса ("Во что веровал мой Учитель?", или, как в телепередаче вопрошала сама Улицкая, "Во что веровал Христос?") для христианина никак иначе не может быть названа, как абсурдной и богохульной. Ставить такой пошлый вопрос перед Христом, Который есть Истина и Воплощенный Бог, – значит вообще не иметь никакого реального и подлинного религиозного воодушевления. Это вопрос атеиста, которому дорог не Христос, а Его "земные услуги", чудесность же их в свою очередь объясняется будто бы совершенно научно. Впрочем, в той же передаче Л.Улицкая ссылалась на некие такие "исследования и разыскания", которые доказывают иудейское вероисповедание Христа. Правды ради стоит сказать, что такое же понимание Христа свойственно и некоторой части наших атеистических патриотов, не разумеющих, что участвуют они в дроблении веры, неизбежно приводящем и к дробности национального сознания. Бунт атеистического сознания продолжается – только теперь под видом "художественно-религиозной" реакции.
Итак, мерой веры Штайна остается "свойственное иудаизму": отрицание Троицы (умонепостигаемого) для такого героя вполне естественно, ведь в вере для него важно только то, что имеет практическое значение. Весь роман строится именно на этой идее – отвержения догмата (ортодоксии) ради практических добрых дел (ортопраксии). "Хочешь служить Богу – служи миру", – говорит Штайн. Такое усеченное до опыта, такое понятное христианство – удобно веку сему. Так что вопрос: "Во что веровал Учитель?" – тоже закономерен – в Христе брат Даниэль видел прежде всего человека "доброй воли" и "добрых дел". Божественная природа Христа была для него закрыта (несмотря на все чудесные избавления от смерти, которые и сделали его монахом). Христос – Сын Божий, пожалуй что и не нужен Штайну, "не узнаётся" им точь-в-точь так же, как не нужен и невыгоден Он был синедриону, как не узнан Он был первосвященниками иудейскими. Штайн – весь на земле, он хлопочет о земном, он погружен в земное, он "переводит" священную реальность в плоскость жизни. (Ведь не случайно при всем критицизме Улицкой в адрес католической церкви она готова принять (и не поленилась составить тщательную хронологию) практические результаты, что дала встреча Даниэля с Папой Римским: Папа посещает синагогу в Риме (впервые с апостольских времен); Ватикан устанавливает с Израилем дипломатические отношения; Папа просит прощения и признает вину церкви за преследование евреев; Папа едет в Израиль и молится у Стены плача.)
Штайн – монах-реформатор. Он совсем не аскет, а ведет достаточно вольный образ жизни, развозя экскурсии по Израилю. В общем, он всегда "несколько не тот", кем он должен быть, называясь ли монахом, евреем, католиком. Он всегда – вне традиции, требующей от монаха, католика, еврея вполне определенного осознанного принятия ее правил, устоев, обрядов. (За право называться евреем с записью о том в паспорте Штайн судился с государством Израиль, проявив удивительно настойчивое законничество при своем свободомыслии.) Впрочем, "он был не полностью самим собой" и когда сотрудничал с гестапо и белорусской полицией, и когда жил в партизанском отряде или сотрудничал с НКВД. (Оставим на совести писателя байки про "добрых начальников" в гестапо и вдумчивых партизанах, узнававших правду о Штайне и отпускавших его из своих рук, также оставим на суд читателя признание Штайна, что сначала он "принимал присягу – давал клятву верности фюреру". Позже, "как русский партизан, я давал клятву верности Сталину". Но естественно, клятвы не были истинными, просто такой ценой герой спасал жизнь других людей, прежде всего – евреев из гетто. Цель оправдывает средства.) Таково странное для нас правосознание еврея-католика Штайна.
Для Штайна Христос – фигура историческая. Только историческая и прежде всего историческая. Именно поэтому проповедник "добрых дел" пустился в тягчайший утопизм: решил "воссоздать" древнюю иудео-христианскую церковь Иакова, вернуть Самого Христа "из греков – назад, в иудеи". (А как известно, все сильные практики столь же сильные утописты.) И не важно, что Церкви такой не было: иудей, принявший таинство крещения, становился именно христианином. Но с помощью свободных манипуляций автор романа из маргинального факта (общины, собранной Штайном, в которую входили иудей, поляки-католики, православный и даже мусульманин, а вернее сказать, не совсем иудей, придурковатый православный, чудные католики и не менее чудной мусульманин) утвердился в мысли, что "христианство ведь очень разное; огромный спектр возможностей есть в самом христианстве… Есть Серафим Саровский и Сергий Радонежский, Франциск Ассизский и Блаженный Августин. Христианство предлагает разные пути, каждый из которых серьезный, наполненный… и мы должны выбирать. Важна идея, что ничто не запрещено, что мы свободны, что христианство совсем не узкий путь в интеллектуальном смысле…". Да нет, "широкое" христианство, по Штайну, это именно очень "узкий путь", духовно усеченный. Это – горизонт (где старательно наводит "мосты понимания" брат Даниэль), но это не вертикаль веры – которая являет себя в человеке как высшая реальность. Проблема веры в романе – это проблема понимания в границах земного горизонта. И только. "Старики не понимают молодежь, а молодежь – стариков, друг друга не понимают соседи, учителя и ученики, начальники и подчиненные, государства не понимают свои народы, а народы – своих правителей… И главное непонимание – человек не понимает Бога…" Церковь брат Даниэль понимает только, и именно только, как общину, из чего логично вытекает мысль о "непонимании" человеком Бога. Если в Церкви нельзя рассчитывать на богообщение, то, естественно, остается только доброе человеческое общение.
В сущности, Даниэль Штайн создал свою, индивидуальную церковь (давно любимая интеллигентская затея), где допустимы любые реформы: усеченная месса в собственном переводе, богослужение в полчаса с текстом на двух страницах – пожалуйста, служба на иврите, вместо Символа веры чтение "неположенных молитв на иврите" – милости просим. Ведь для Штайна все религии равны – а догматы, разделяющие церкви, разделяют и людей, то есть для поклонника "вопросы непонимания" являются источником бесконечной войны между их приверженцами. Вот и нужно их приспособить к реальным условиям – здесь и сейчас отбросить все лишнее, создав экуменический котел с простотой, что хуже воровства ("христианский союз всех номинаций", по Штайну). И правда, "почему Его (Христа) надо искать в церковных учениях, которые появились через тысячу лет после Его смерти?", рассуждает Штайн. Рассуждает в такой "простоте", что будто и не было Вселенских соборов, первый из которых был созван в 325 году в Никее! Так о какой тысяче лет идет речь?
В этой церкви Штайна (клубе добрых людей) нужно не "напрягаться" и "париться", соблюдая церковные догматы и обряды ("церковный мусор"), но только поступать по совести, "так, как хочешь, чтобы с тобой поступали" другие. Совсем не умаляя важности совести в человеческой нравственности, заметим все же, что совесть без догмата – это совесть анархиста: своеволие и произвол ведь тоже допускаются "по совести человеческой", не нуждающейся в высших санкциях. Читатель вправе возразить: ведь нельзя же назвать бессовестной еще одну маргинальную героиню Улицкой – немку Хильду, добровольно отрабатывающую в Израиле "грехи нации" за геноцид евреев. Но вспомним, что ее роман с женатым арабом сопровождается весьма практичной репликой Штайна: "Любишь – люби, только будь осторожна". Толерантность брата Даниэля превосходит все мыслимые степени свободы: ведь он, в сущности, каждому разрешает создать свою собственную систему ценностей, комфортно разложив в ней по местам (как это получилось у Хильды) грешную любовь к женатому, переложив грех на этого женатого ("он брал на себя обет", а "женщины в любви почти всегда жертвы")… Да, собственно, и несколько киношная (авария, машина летит в пропасть) смерть главного героя сопровождалась все тем же индивидуальным обрядом: над его гробом были исполнены еврейская молитва-кадиш, христианские псалмы и заупокойные молитвы.
"Интеллектуальный теракт, длящийся полтысячелетия…"
"Непроходимую пропасть между иудаизмом и христианством Даниэль закрыл своим телом, и, пока он жил, в пространстве его жизни все было едино, усилием его существования кровоточащая рана исцелилась. Ненадолго. На время его жизни", – красиво рефлексирует Людмила Улицкая. Но, спрашивается, какая нужда "закрывать" пропасть? Какая нужда в "единстве" иудаизма и христианства? И кто реально сегодня видит тут проблему "кровоточащей раны"? Очевидно, прежде всего сама писательница, поддерживающая старый миф о "гонимом народе" и "врожденном" антисемитизме христиан: "Никуда нельзя уйти от факта, что двухтысячелетнее официальное христианство хотя и руководствовалось заветами христианской любви, но несло в себе неистребимую ненависть к евреям".
Для автора, вслед за Штайном, важна историчность веры, первенство иудаизма, период первохристианства. Но тогда и Бог – фигура истории, и Его существование тоже оказывается "историческим" (что вообще-то есть плевок в Бога!). Мало того, у Улицкой Бог в Сыне Своем кровно связан с иудеями: для брата Даниэля принципиальны размышления о генеалогическом древе Христа. Вопрос Его национальности заслоняет природу Христа как Сына Божия ("Иисус был настоящим иудеем…", "мне же надлежит искать на этой земле, в среде народа, которому я принадлежу, Христа-иудея", так как Он был "в исторической реальности именно иудеем (выделено мной. – К.К.)" – утверждает Штайн, а автор предисловия к книге, вспоминая некоего Рабиновича, организовавшего в конце XIX века иудеохристианскую общину в Кишиневе, говорит о том, что и он, и Даниэль Штайн-Руфайзен "искали во Христе подлинного Мессию, обетованного Израилю").
Несмотря на кажущуюся современному читателю "оригинальность" отца Даниэля и "колоссальность" авторских усилий Улицкой, мы должны напомнить, что и герой, и автор примыкают к давно существующей интеллектуальной тенденции, возникшей еще в XIX столетии под названием "историческая школа" (в том числе и в догматике) – школа и ее метод, давно осмысленные как поражение, ведь "исторический метод" неспособен "выявить центральную истину христианства, существенно метафизическую, трансцендентную всякой "истории"" (В.Ф. Эрн. "Борьба за логос"). А поскольку этот синдром исторического позитивизма в отечественной культуре был блестяще осмыслен Н.П. Ильиным (в статье "Держащийся за полу. Маргиналии к "догматике" Карла Барта"), мы приведем аргументы из его работы.
Карл Барт (протестантский теолог XX века, считающийся в определенных либеральных кругах "выдающимся"), как и скромный герой Улицкой, считал, что "христианин обязан "переводить" язык Церкви на "язык времени", обязан "говорить по-мирски". Без такого перевода, пугает Барт, Церковь становится "Церковью молчания"; хуже того, она, "как в Германии 33-го года", может стать "Церковью молчащих собак"" (Н.П. Ильин). Для автора романа о Штайне Германию 33-го года "спасает", очевидно, немка Хильда своим служением государству Израиль, но вот роль "Церкви молчания" (о правде) отводится Русской Православной Церкви. "Разве Сын Человеческий в поношенных сандалиях и бедной одежде принял бы в свой круг эту византийскую свору царедворцев, – вопрошает Улицкая, – алчных, циничных, которые сегодня составляют церковный истеблишмент?"
И хотя в романе нет ни России, ни православных христиан, зависимый от толерантности автор высказывается весьма решительно в одном из "писем подруге", входящих в повествование о Штайне: "В России церковь отвыкла за советские годы быть победительной. Быть гонимой и униженной ей больше к лицу. Но вот что произошло – с переменой власти наша церковь пала на спину и замурлыкала государству: любите нас, а мы будем любить вас. И воровать, и делиться… И церковный народ принял это с ликованием". Что и говорить, прав был Г.Чистяков – сильный художественный образ! Вместо "молчащих собак" мы видим "мурлыкающих котов"! Но вот я, честно сказать, не видела такого ликования церковного народа. "Что касается требования, чтобы Церковь говорила "языком времени", – продолжает Ильин, – то ведь тогда нужно и разъяснить, что это за язык? Какое из множества наречий, на которых говорят люди, соединенные национальностью, общим трудом, политической системой, научными и философскими школами, больше всего соответствует "языку времени"? Не должна ли именно поэтому Церковь говорить на своем языке, а не усваивать тот или иной жаргон эпохи? Язык веры, даже в большей степени, чем язык философии, выделяет вечное в языке каждого народа. Такой язык не нуждается в переводе на язык партийно-политических пристрастий, чтобы быть понятным народу".
"Главный вопрос" для брата Даниэля, повторю: "Во что веровал наш Учитель? И веровал ли Он в Отца, Сына и Святого Духа? В Троицу?" "Последующая (после крещения. – К.К.) проповедь Учителя вся посвящается жизни, ее ценности и смыслу". Жизнь – вот кодовое слово для брата Даниэля. Вопросы же о Воскресении, Боговоплощении, Искуплении, Спасении столь же мало волнуют героя Улицкой, как и его предшественников – апологетов "исторического метода". "Сверхисторическое", то есть "метафизическое, содержание христианства" брату Даниэлю попросту ни к чему, ведь он занят воссозданием такой общины, что "связывала" бы человеческую историю с историей богоизбранного народа. (Не в Польше или в Белоруссии, где жил и родился, а в Израиле он собирает свою церковь Иакова. А известная уже нам героиня Хильда прямо называет эту церковь "еврейской". Сам же Штайн говорил, что, сознавая кафоличность Церкви, "практически мы имеем дело с этнорелигией".) Полагая себя христианином, герой Улицкой, в сущности, тяготеет к дохристианской религиозности, иудаизму, ведь, по его убеждению, "апостолы образовали особую группу внутри иудаизма, наряду с другими иудейскими сектами" (выделено мной. – К.К.)! Католицизм, по брату Даниэлю, "находится в состоянии болезни", поскольку порвал с "иудейской традицией".
Отрицание Штайном Троицы свидетельствует о том, что "прокладывает" он путь не вперед, а назад – к иудейскому монотеизму, сильному ветхозаветному богу (см. у Н.П. Ильина о превращении протестантом Бартом Троицы в "двоицу", где Святой Дух "теряет равный бытийственный статус по отношению к Отцу и Сыну"). Впрочем, есть в романе и встречное иудейскому монотеизму движение – один из героев, Исаак Гантман, утверждает: "Действительно, мы можем рассматривать современную (имею в виду христианскую) историю как логическое (Нойгауз полагает, что метафизическое) продолжение идей иудаизма в европейском мире".
Два вектора определяют роман Улицкой: один из них связан с идеологией-экспансией (продолжение идей иудаизма в других культурах и верах), а другой – с закрытой идеологией Торы, откуда вытекают "еврейская избранность, исключительность и преимущество перед всеми прочими народами, а также изоляция в христианском и любом сообществе" (Исаак Гатман).
"Из земли ты вышел и в землю вернешься"
Как брат Даниэль прокладывает дорогу к иудейскому монотеизму, так сама Л.Улицкая торит тропу к новому диссидентству – теперь откровенно религиозному (о необходимости создания в России варианта обновленного "советского диссидентства" накануне выборов в Думу беспрестанно талдычили на радио "Свобода"). Впрочем, ниточка в советское время автором тоже протянута. Вся история с "инакомыслящим" священником отцом Михаилом из Тишкина (лично мне напоминающая о. Александра Меня), у которого были установлены связи с Даниэлем Штайном, письма матери Иоанны (80-х годов прошлого столетия) отцу Михаилу, письма Терезы к Валентине Фердинандовне, так или иначе свидетельствуют о связи некоторых лиц РПЦ с Израилем. И их готовы поддерживать официальные израильские власти, поскольку им "нужна такая христианская церковь, которая не ведет тихой подрывной работы против нас". Впрочем, и сам отец Михаил пишет "книжечки", как, например, присланные матери Иоанне "Чтения о чтении", в которых высказывает "критические мысли о патриархах", рассматривает их поступки "с точки зрения сегодняшней морали" и мыслит при 25 годах священства (сидя в деревне, он сохраняет высокий уровень интеллектуальности!) об "эволюции идеи Бога в истории". Таким образом, в РПЦ тоже есть "свободомыслящие" сторонники "исторического Бога".
Имя Христа накрепко соединяется героями Улицкой с Израилем, ведь брат Даниэль считает: "Христианские народы вовсе не Новый Израиль, они – Расширенный Израиль… Израиль расширился на весь мир. И речь идет не о доктрине, а только об образе жизни". Почему "образ жизни" обязательно исключает "доктрину" – понять довольно трудно. Он же продолжает: "В современной церкви нет места еврейской церкви… В церковь должен быть возвращен ее изначальный плюрализм… из-за отсутствия евреев христианство теряет свою универсальность. Греческая, византийская составляющая во многом исказила сущность первоначального христианства". Профессор же Нойгауз, консультирующий своих студентов, вторит брату Даниэлю: "В первом веке новой эры… между иудеями и христианами еще нельзя провести четкой границы… Невозможно представить себе христианство без Торы. Новый Завет родился из Торы". Все эти размышления совершенно очевидно направлены на то, чтобы как у героев, так и у читателей возникла мысль, что требование евреев особенного к себе отношения (а Штайна – к своей церкви) и законно, и оправданно. В таком случае любая критика "народа, избранного Богом", будет практически критикой Бога, а потому антисемитизм носит богоборческий характер, – упоминаемый интеллектуал Нойгауз не сомневается в антисемитском характере "некоторых христианских текстов, в особенности периода Страстной недели, то есть кануна Пасхи". Наверное, автор имеет личное право на юдофильство, но все же заявления романных героев так агрессивны в искажении сущности христианства и настолько чрезмерны, что неизбежно породят юдофобство. Улицкая тут напрочь забывает о толерантности и терпимости, возводя "проблему Штайна" (иудеохристианство) и проблему избранного сверхнарода в степень проблемы бытия вообще любой христианской Церкви и любого народа (ведь "из-за отсутствия евреев христианство теряет свою универсальность").
Он – не ваш
Людмила Улицкая настойчиво предлагает читателю увидеть в своих героях (в Штайне прежде всего) позитивное и особое отношение к Христу. Но как-то удивительно ловко (и в сущности, спекулятивно) обходит вниманием другой принципиальный вопрос (заметим, в том числе тоже исторический) – негативного, отрицательного отношения к Нему "богоизбранного народа", ведь "народ Израиля ответил на проповедь Христа "исполненным ненависти Нет!"" (К.Барт, цитируется по Н.П. Ильину). Распятый Христос не нужен и забыт. Но если Барт в своих догматических спекуляциях шел до конца (Христос заслужил Свое страдание, осудившие Его фарисеи всего лишь выполняли "волю Божию", но поступили совершенно правильно, и они, убившие и оклеветавшие Христа, были только лишь исполнителями "юридической акции", соответствующей "гневу Божию и Его приговору", то Улицкая позволяет себе вопиющее игнорирование Распятия и Искупительной жертвы Христа. Игнорирование умолчанием, которое так не нравится ей в других.
Автор спешит провести читателя мимо самого трагичного места Евангелия и земной жизни Христа. Она так беспокоится о столь особенной связи иудеев с Христом, что совершенно "забывает" о столь же (неизвестном другим народам) глубоком разрыве их с Ним. Это уже какая-то мошенническая бухгалтерия, какой-то особый мозговой прием уничтожения неудобного. Но очевидно, это и есть проявление особенной психологии "особенного народа" с его ветхозаветной "мудростью", полагающей "угодным Богу" только "выборку" в земной жизни. Евангельская истина понижается до уровня "национального самосознания", которое, как считает другой герой Улицкой, Исаак Гатман, "в наше время обретает устойчивость не в почитании догматов, а в кулинарных рецептах, покрое одежды и способе мытья, а также в несокрушимом заблуждении, что именно традиционалистам принадлежит вся полнота истины". Из земли ты вышел и в землю вернешься – так зачем размышлять о догматах, тайне Воплощения и Кресте?! Так зачем утверждать, что вера и любовь полны и абсолютны?!
Темная Церковь
Выше было уже немало сказано о критике автором и ее героями христианской Церкви. Но все же для Улицкой существует разница в восприятии католической и Русской Православной церквей. Даже своеобразная гримаса добра в адрес Запада ненадолго появляется на авторском лице, когда она делает сравнения церквей. "…Ничего не поделаешь, на Западе церковь слита с культурой, а в России – с бескультурьем, – вздыхает обреченно Улицкая. -…В России церковь гораздо слабее сцеплена с культурой, она гораздо больше связана с примитивным язычеством. Тут все антропологи мира вцепятся мне в задницу – как я смею недооценивать языческий мир! Но все-таки, если использовать способ вычитания – интересно посмотреть, что останется в России от самого христианства, если вычесть из него язычество… Бедное христианство! Оно может быть только бедным: всякая торжествующая церковь, и западная, и восточная, полностью отвергает Христа".
Действительно, "ничего не поделаешь", если автор слеп для правды, если время Церкви – всегда темное, если сама Церковь – не сакральна, а русская классика – начисто освобождена от православного своего ядра. И в речевом своем потоке, вычитая из мира страдающего Распятого Христа, проявляя снисхождение к тем, кто "верит как хочет", освобождая духовный ландшафт русской культуры для пустословия (нельзя же всерьез воспринимать размышлизмы автора о "примитивном язычестве" как сущности нашей культуры и веры), пифически погружаясь в уравнивание Церкви и исключительно жадных церковных властей, не пренебрег автор и провокацией.
Множество (возможно, что около полусотни) героев романа (в основном еврейского происхождения), разбросанных по всему свету, так или иначе "объединяет" в общую историю брат Даниэль. Но устраивает настоящий погром церкви брата Даниэля именно русский (одержимый) послушник, некий Федор (насколько я помню, именно из деревни Тишкино, где практиковал другой герой – отец Михаил). Целью его "паломничества" в Израиль служила одна-единственная мысль: "Они, евреи, обманули весь мир, бросили миру пустышку христианства, оставив у себя и великую тайну, и истинную веру. Нет в мире Бога, кроме еврейского". Но ему помешал раскрыть эту тайну явившийся не вовремя сторож (пришлось убить). Эта сцена практически завершает историю Штайна: в ночь погрома брат Даниэль не вернулся в свою церковь, так как его, погибшего, уже отпевали "в арабской церкви". Не узнал он и о том, что запрещен католическим начальством в служении… Так, что называется, наглядно, композиционно Улицкая продемонстрировала действия тех темных сил Церкви, что не поняли "малого христианства" брата Даниэля, воспевавшего "Иешуа на его родном языке", проповедовавшего "личное, религию милосердия и любви к Богу, а не религию догматов и власти, могущества и тоталитаризма". Эта реальная Церковь – темная, мрачная, тоталитарная. Что такое невидимая, сакральная Церковь – недоступно авторскому пониманию. Видимая, реальная община Штайна – вот побеждающая ценность автора. Впрочем, как точно сказал Н.П. Ильин, весь этот идеологический и религиозный позитивизм отражает одно: "…наглое ликование фарисея, решившего, что уже одержана окончательная "историческая победа" над всем, что препятствует поглощению христианства – иудаизмом, Церкви – синагогой".
* * *
Книга Л.Улицкой "Даниэль Штайн, переводчик" совсем не христианского корня – перед нами очередная черная дыра атеизма и новая атака на христианскую Церковь и веру. Но в то же время она и бодрит: мы еще раз убедились в том, что Истина христианства всегда остается неповрежденной, – не могут до нее добраться "переводчики" с их бесплодием сухой смоковницы, с их механической производительностью текстов. Однако это совсем не означает, что у нас нет современных задач, что мы должны "почивать на догматах" и не размышлять о вере своей со всей степенью напряженной ответственности, что необходима для соработничества человека и Бога. Язык времени, работающий на понижение и унижение подлинных смыслов, новый "интеллектуальный атеизм" стоит различать, чтобы не увлечься "свободолюбивой" подделкой под христианство писательницы Улицкой. Ведь, как сказал Н.П. Ильин о Барте, можно и не заметить, как бежишь, ухватившись "за полу иудея", а думаешь, что "спешишь навстречу Христу". Так не будем же спешить "держаться за полу" героя Улицкой, увлекаясь его "личной" религией и "малым христианством".
Примечание:
1 – Мы отнесемся к герою Улицкой, естественно, как к литературному персонажу, несмотря на его реальный прототип.
Источник: http://www.rusk.ru/st.php?idar=114095
|
