Mongoose

Однажды в Васкнарве после всенощной протоиерей Василий Борин беседовал с нами о Царствии Божием, что дороже всех земных сокровищ и превыше всего. Слова старого священника обжигали с такой силой, что душа уже устремлялась в горняя, но тут одна женщина сказала:

– Батюшка, в горняя, конечно, хочется, но и кушать хочется. А цены как бешеные растут. Колбаса втридорога, не укупишь, а кушать что?

– Эх вы, навоз едите и на навоз надеетесь, – сказал отец Василий, оборвав беседу.

– Вот и я такая же, – посетовала я незнакомке, выходившей со мною из храма, – не о Царствии Божием думаю, а о том, где денег достать.

– Вам денег дать? – достала кошелёк незнакомка.

– Давайте адрес, я пришлю. Сможете – отдадите, а нет – берите так.

– А вы что, богатенький Буратино? – обернулась я к ней, с интересом рассматривая красивую незнакомку в скромненьком платье от Версаче.

– Муж богатый. Но я вам из своих денег дам.

Так я познакомилась с будущей монахиней N, не догадываясь о том, что она уже втайне готовится к постригу и через девять лет уйдёт в монастырь, уладив, наконец-то, свои мирские дела. Дела же моей подруги с Кавказа (назову её так – люди ведь все живые) были настолько запутанными, что я не могла ничего понять. Как так – у её мужа есть уже двое младенцев на стороне и фактически другая семья, а он с ревностью собственника требует от жены раболепного повиновения, и она уважительно слушается его? А через девять лет я наблюдала завершение той кавказской истории, когда бывший муж целовал землю у ног этой кроткой женщины и благодарил Господа, пославшего ему ангела, благоустроившего его грешную жизнь. По-разному люди уходят в монастырь, но эта женщина приняла постриг лишь после того, как воцерковилась вся её прежде неверующая семья. Дети уже имели профессии и работали, а бывший муж, обвенчавшись с матерью своих детей, усердствовал в восстановлении храма и с упоением чадолюбивого отца показывал всем фотографии малышей, родившихся в новом браке.

Многого я не знаю о моей подруге, всегда улыбчивой и, казалось, безмятежной. Твёрдо знаю одно – своей веры она никому не навязывала, но лишь молилась за ближних и жила в беспрекословном послушании своему старцу схиигумену Илию. Мне тоже очень хотелось научиться жить в послушании. Хотелось, а не получалось. И Господь послал мне в помощь подругу.

То, что послушание – бесов ослушание, я знала не хуже подруги. Но «буквоедское» понимание послушания вызывало во мне протест, а подруга была «буквоедкой».

Вот конкретный пример. Приехала подруженька ко мне погостить, а я уже купила дом возле Оптиной пустыни. У подруги был обратный билет на самолёт, а поскольку мне тоже надо было съездить в Москву, то решили мы ехать вместе. Я узнала расписание автобусов на Москву, а подруженька, признающая одно расписание – «как батюшка благословит», пошла в монастырь за благословением к старцу. Возвращается и говорит от порога:

– Ну всё, поехали. Батюшка благословил и сказал: «Сразу же бери вещи и уезжайте».

Интересуюсь: а на чём мы поедем? Ближайший рейс на Москву только в полдень, а сейчас, кстати, утро и на улице дождь. Но подруга моя – дитя послушания: для неё сразу – значит сразу. Подхватила наши вещи и спешит на остановку. Я за ней – пререкаемся, не замечая, как рядом с нами притормозил «Мерседес».

– Пойми, – говорю, – автобуса на Москву полдня ещё не будет!

А тут хозяин «Мерседеса» окликает нас:

– Вам в Москву? Садитесь.

Юркнули мы в тёплое нутро «Мерседеса», блаженно отогреваясь после стылого дождя со снегом. А хорошо всё-таки ездить по благословению старца – тут и «Мерседес» тебе подают. Однако сколько же стоит такое удовольствие?

Таксу до Калуги знаю, а до Москвы? Денег же у меня было в обрез. Но, когда в Москве мы достали кошельки, водитель даже обиделся:

– Да вы что? Не возьму. Я во славу Христа.

Вот она, радость благословенного послушания, когда всё ладится и все славят Христа.

Благословение старца ехать сразу же имело для моей подруги особое значение – на следующее утро у неё был билет на самолёт, а старец велел непременно съездить в Троице-Сергиеву лавру и разузнать об условиях поступления на регентское отделение семинарии. Рейсовый автобус прибывал в Москву уже вечером, в семинарию было бы не попасть. А так она успела съездить, всё разузнать и запастись необходимой литературой для своей дочери Елены, заканчивавшей школу в этом году.

О том, что Елена готовится поступать в семинарию, дома старались не говорить, зная гневливость неверующего отца.

– Не будет этого, запомни! – властно сказал он жене. – Хватит того, что ты меня опозорила на весь Кавказ, а дочку позорить не дам.

«Позор» же заключался в том, что подруга давно перестала носить бриллианты и богатые ювелирные украшения, подаренные ей мужем. Словом, она оказалась отступницей в той языческой среде, где на всё свои «табу» и предписания: в чём прилично и престижно появляться на приёмах и какие нынче в моде меха и духи. Муж подруги даже радовался, что жена не ходит с ним на светские приёмы, страшась увидеть рядом с собою «нищенку».

Между тем Еленка уже окончила школу и то готовилась поступать в семинарию, то бросала учебники, повторяя уныло:

– Папа всё равно ни за что не разрешит!

– А ты готовься, доченька, за послушание, – убеждала мать. – Так батюшка благословил.

Сколько же они молились тогда преподобному Сергию Радонежскому, выучив акафист святому почти наизусть!

До начала приёмных экзаменов оставалось четырнадцать дней, когда Елене явился во сне преподобный Сергий и сказал: «Иди ко мне». А 18 июля, на день обретения мощей преподобного Сергия Радонежского, в их город вошла кавказская война. Возле их дома разорвался снаряд, застрочили автоматы, и люди в панике хлынули в аэропорт. Самолёты брали штурмом, швыряя пачки долларов. И отец Елены заплатил немыслимые деньги, чтобы мать с дочкой улетели в Москву.

– Увози дочку, – кричал он жене срывающимся голосом, – хоть в семинарию, хоть на край света, лишь бы дочка осталась живой.

Еленка улетела в Москву в чём выбежала из дома – в одном сарафанчике. Других вещей у неё не было. И уже в самолёте она простудилась так сильно, что слегла с температурой под сорок. Готовиться к экзаменам она была не в силах, благо, что за послушание старцу изучила учебный материал заранее. Но к главному экзамену по пению она была фактически не готова. То есть музыкой Еленка занималась с детства, могла пропеть с листа любую вещь и даже объехала пол-Европы, солируя в детском хоре. Но православную музыкальную культуру не усвоишь вне храма, а в церковь отец запрещал ей ходить.

Помню, как возмущали меня эти запреты и я убеждала подругу, что ребёнок всё же должен ходить в храм, пускай и тайком от отца.

– Ты совсем как моя Еленка, – возражала она. – Та тоже мне говорит: «Папа ничего не узнает. Я ему с три короба навру – на дискотеку пошла, то-сё». А зачем мне такой ребёнок, который врёт, не стесняясь, в глаза? Я ведь спрашивала батюшку, как поступить, а он велел жить по заповеди «Чти отца своего…».

И мать учила дочь почитать отца:

– Давай лучше, доченька, дома помолимся, а то папа расстроится из-за нас.

И от этой кротости домашних умягчалось сердце отца. Нет-нет да и уступит просьбам дочери: «Ну уж, ладно, сходи». И Елена тут же бежала на клирос, желая единственного – петь для Бога и славить Его всю жизнь.

К экзаменам она успела разучить с регентом женского монастыря только одну вещь – «Разбойника благоразумного». И когда Елена спела её на приёмной комиссии, все притихли: голос – дар Божий, воистину талант.

– Пойте, пойте ещё, – попросили её.

– А я больше ничего не знаю.

– Как не знаете? А «Богородице Дево», «Достойно есть»? Вы ведь в церковь ходите?

– Редко, – заплакала Елена. – Не выгоняйте меня. Возьмите в семинарию уборщицей. Я полы буду мыть, всё, что скажете, вымою, а то папа второй раз не отпустит меня.

О дальнейшем мне рассказывала уже подруга:

– Ушла моя Еленка на экзамен и пропала, а я с утра у раки преподобного Сергия с колен не встаю. Плачу, молюсь, а время уже к вечеру. Смотрю, идёт моя Еленка и от слёз говорить не может. Только показывает мне один палец – это значит, что её приняли в первый класс.

* * *

Настоящая кавказская война началась много позже того времени, когда Елена поступила в семинарию. А тогда жизнь в городе моей подруги опять вошла в мирную колею и события прошлого они уже расценивали как мелкую заварушку или дворцовый переворот под канонаду. И совет старца уезжать с Кавказа муж моей подруги отверг как чепуху. А зачем уезжать, если жизнь налаживается? На Кавказе, наконец, было дело его жизни – фирма, вилла, много недвижимости, а большие деньги давали чувство неуязвимости. Между тем моя подруга, уже оформившая развод с мужем, получила от старца новое послушание – купить два дома: один возле Оптиной пустыни, а другой на Ставрополье, откуда они с мужем были родом. Зачем два дома одному человеку, я не понимала, но у подруги на всё был один ответ: «Так батюшка благословил».

Как раз в это время подруга получила родительское наследство и тут же истратила всё до копейки, купив хороший дом в родных краях. С покупкой же дома возле Оптиной ничего не вышло. То есть дом мы нашли, и бывший муж обещал выделить деньги не только на его приобретение, но и многажды больше, считая себя обязанным обеспечить достойную жизнь матери своих детей. Но когда этот человек, охотно вкладывавший деньги в недвижимость на Кавказе, осмотрел наш сельский объект недвижимости, то изрёк:

– Хижина дяди Тома. Нет, на эти фазенды с удобствами на грядках я денег никогда не дам.

Итогом поездки стал ультиматум – пусть моя подруга выбирает любой дом или виллу из его кавказских владений и возвращается с дочкой домой, а иначе ни она, ни дочь не получат даже копейки на хлеб.

Предприимчивая Еленка, не собираясь бросать учёбу, тут же устроилась в семинарии уборщицей. А подруга поселилась в доме на Ставрополье, чтобы, как благословил старец, перед уходом в монастырь отремонтировать его. В письмах подруги теперь сообщалось, как по великой милости Божией печник из храма, где она пела на клиросе, сложил ей бесплатно печь с камином, а ещё нашёлся покупатель на её шубу и теперь можно начать ремонт. Из писем угадывалось, что подруга бедствует, распродавая с себя последнее. И я досадовала, жалея её: да что за прихоть – благоустраивать дом, в котором не собираешься жить? Но подруженька у меня, повторю, дитя послушания, сокрушалась лишь о том, что никак не может выполнить благословения старца и вывезти с Кавказа свои и дочкины вещи – муж, мол, сразу заболевает при мысли, что дочка уже не вернётся домой. «Значит, надо терпеть и молиться, – писала она в письмах, – чтобы Господь даровал душе его мир».

Дом в станице на Ставрополье был, наконец, благоустроен. На окнах уже висели нарядные занавески, а в камине весело потрескивали дрова, когда грянула большая кавказская война. Город, где жил муж моей подруги, пылал в кольце огня, и очевидцы рассказывали потом – это был залитый кровью ад. Никакие самолёты и поезда оттуда уже не ходили. Телефоны молчали, а подруга с батюшкой снова и снова пытались дозвониться в пылающий город. Неожиданно ответила бабушка-соседка, оставшаяся умирать в этом аду.

– По-моему, ваши живы, – сказала она спокойно. – Я видела в окно, как ваш сын, муж и эта новая жена с малышами садились в машину. Правда, у подъезда их обстреляли – даже стёкла брызнули, но крови, кажется, не было.

А потом, уже из приграничного селенья, позвонил сын:

– Мама, мы живы и едем к тебе. Правда, машина у нас подбита, но едет пока. Мама, не волнуйся, у папы есть план, как пробиться… Мама, молись! – вдруг закричал сын. – Мы погиба…

Связь прервалась. Батюшка взял у помертвевшей матери гудящую трубку и, ничего более не услышав, велел пройти по станице, собирая людей на молебен.

Много людей пришло тогда на молебен. Граница здесь рядом, почти в каждом доме беженцы. И станичникам не надо было объяснять, что это такое, когда машина с детьми пытается прорваться под обстрелом через линию фронта. Молебны служили весь день – святителю Николаю с акафистом, Божией Матери с акафистом в честь иконы «Взыскание погибших», а потом Всем святым, в земле Российской просиявшим. Когда же по времени стало ясно – они не доехали, начали читать акафист святой великомученице Варваре, умоляя если не о жизни, то о «христианской кончине живота». Уже дочитывали акафист, когда кто-то крикнул:

– Едут!

И все бросились из храма навстречу покорёженной машине без стёкол, вихлявшей подбитым колесом. Люди целовали и обнимали приехавших:

– Родные, вы живы! Мы молились за вас!

А те уже входили в храм, плача и целуя иконы. Бывший муж положил земной поклон перед Распятием и сказал:

– Это чудо – мы живы! Батюшка, отслужи благодарственный молебен Спасителю. Будут деньги – отстрою храм.

Так появилась на приходе новая семья, уверовавшая во Христа, по их признанию, за миг до смерти. А дом на Ставрополье, как уточнил старец, благоустраивался, оказывается, для них. И надо быть беженцем, лишившимся не только всех своих сбережений, но и крыши над головой, чтобы понять, что это такое – у тебя есть дом, где в камине весело пылает огонь, а твоим детям приготовлена чистая постель.

* * *

Настоящей беженкой в этой войне, потерявшей дом и всё до копейки, оказалась, по сути, моя подруга, поселившаяся теперь возле Оптиной пустыни в чужом углу.

– Ну что, теперь в монастырь? – спрашивал её старец. – Все дела уже уладила?

– Батюшка, дочку бы ещё замуж выдать. Вы же сами благословили.

А дело было так. Когда старец благословил мать на монашество, а дочь на замужество, семнадцатилетняя Еленка сказала строго:

– Батюшка, только мне нужен такой муж, как мой папа, чтобы я слушалась его. Обещаете молиться?

– Помолюсь, – улыбнулся старец.

Женихи же попадались до того несерьёзные, что девица обидчиво говорила старцу:

– Батюшка, вы же обещали молиться.

– Я молюсь, – отвечал старец. – Подрасти сперва.

– Молитесь, молитесь… Плохо молитесь.

А потом женихов не стало. На отдалённом сельском приходе, где Елена работала регентом после семинарии, женихи были единственные – пять беззубых дедов. Храм был ветхий, холодный, и единственная печь не согревала его зимой. Но Елена была влюблена в свою работу, рассказывала с упоением:

– Ой, мамуля, какой у меня старичок в хоре – Паваротти! Правда, фальшивит слегка. А бабульки мои! Знаешь, какой у меня скоро будет хор?

Здесь, среди своих любимых бабулек, дедулек и высоких российских снегов, она постепенно смирилась с мыслью, что коротать ей свой век в одиночестве, уговаривая мать:

– Что ты ждёшь моей свадьбы, мама? Уходи в монастырь. Я для себя уже твёрдо решила – лучше остаться старой девой, чем плохую семью заводить...

Подруге уже шили подрясник для пострига, когда произошёл такой разговор.

– Как твои огурцы? – спрашиваю подругу, тоже имевшую свой город.

– А что, пора сажать?

– Да мы уже первые огурцы едим.

– Ох, сегодня же посажу! – спохватилась выросшая на асфальте моя подруженька-горожанка.

Кто-то сказал ей, что надо читать акафист святым равноапостольным Константину и Елене, чтобы огурцы быстрее росли. Подруга к старцу с вопросом: читать или не читать?

– Читай, – благословил он улыбаясь.

И вот читает она ежедневно акафист святым Константину и Елене и любуется на огурцы – растут. Вдруг приходит телеграмма: «Мама, благослови. Выхожу замуж за Константина. Твоя Елена». Оказывается, иконой святых равноапостольных царей Константина и Елены преподобный оптинский старец Анатолий (Потапов) благословлял молодых идти под венец.

Теперь наша Еленка – матушка Елена, жена священника. Когда это свершилось, подруга попросила у меня молока и съела тарелку творога.

– Как – ты же говорила, что молочного не ешь? – изумилась я, твёрдо усвоив за эти годы, что у подруги какой-то особенный желудок, не принимающий ничего, кроме хлеба и овощей.

– Всё я ем, – улыбнулась она, – и молочное люблю. Но, думаешь, это просто, когда ни дети, ни муж не веруют в Бога да ещё двое младенцев на стороне? Вот и считай – по году поста за каждого.

– Ты что, и за этих младенцев постилась?

– А как же? У меня сердце изболелось за них.

Трудно улаживаются мирские дела. Но когда они уладились, эта боголюбивая раба Божия приняла монашеский постриг, навсегда умерев для мира сего.