Mongoose

В деревне Каменке много камней: плоские, маленькие и побольше, большие достигают размера плит, дорожки в саду выложены из таких плит, забор называется стенка и тоже каменный. И речка здесь называлась Каменка. Впадала она в Дон, и, узкая обычно, после дождя разливалась, выходила из берегов, бурлила, но уже через несколько часов стихала, снова делалась ласковой и желанной для всей деревенской детворы, а также уток и гусей.

 

    

А дожди в грозном 1914 году, омраченном началом военного конфликта мирового масштаба – 38 государств-участников, шли как всегда в жарком августе – каждый день. Прохладное утро сменялось полуденным жаром, донское солнце щедро дарило свой свет и тепло, затем парило, и к четырем часам собирались тяжелые синие тучи. Живительный, почти тропический дождь обильно поливал жаждущую влаги землю, и урожай быстро зрел, готовился поразить изобилием.

– Боже, ущедри ны и благослови ны, просвети лице Твое на ны и помилуй ны… Земля даде плод свой, благослови ны, Боже, Боже наш…

Свой долгий рабочий день мама подкрепляла молитвой: нужно помолиться о семье, о муже на далеком австрийском фронте. О погоде хорошей, об урожае, чтоб Господь благословил труды и заботы наступившего дня. Молитва давала силы и, неутомимая, легкая, Полина быстро управлялась с многочисленными заботами по хозяйству, двумя детьми Натальей и Василием, обихаживала дедушку.

А хозяйство большое: донские казаки – народ небедный. Плодовитая земля, огромные сады, мельницы, рыболовные артели. В хозяйстве – коровы, лошади, свиньи, гуси, утки, куры…

– Мам, а сколько у нас гусей и уток?

– Доча, да кто их считал!

Дед Федор – казачий есаул, это в Табеле о рангах – обер-офицер. Войсковые есаулы выбирались на Войсковом Круге по два на Войско, назначались адъютантами при войсковом атамане. Был дед казак матерый, служилый, но сражения и победы остались в прошлом, состарился удалой есаул, высокая фигура сгорбилась от тяжелой ноши лет и зим. Седой чуб, седые длинные усы, только брови, густые, нависшие над уже подслеповатыми глазами, – черные.

Семилетняя Наталья, с легкой руки деда Федора просто Таля, на минутку задержалась рядом с любимым дедушкой: старик достал полный казан золотых монет, высыпал их на полотенце, пересчитывал, перебирал, куда-то готовил.

И зачем он достал казан из-под печки? Перепрятывать будет?

– Диду, кто это на денежке?

– Царь, кто ж еще? Глянь, с одной стороны писано: «Александръ III Императоръ и Самодержецъ Всероссийский», с другой – «Десять рублей. 1894 год». Царский золотой червонец… А вот глянь, это Его Императорского Величества царя Николая II.

Вот интересно! Поиграть бы с этими тяжелыми блестящими кругляшками…

Нет, лучше не надо – от казана идет холодок, потусторонний легкий холодок, враждебный, бедовый, различимый лишь чутким детским сердцем.

Англичане говорят: «Coming events throw their shadow before them» – «Грядущие события отбрасывают тень перед собою». И страшная будущая трагедия уже отбрасывает тяжелую тень на уютную кухню, ползет по столу, тянется хищной рукой к мамке у печи, накрывает лицо деда.

Перехватив тревожный взгляд внучки, ласково, но твердо:

– Иди, Таля, иди, играй в куколки!

Сам с казаном, с привычной палкой в руках, прихватил еще лопату и пошел в сад. Яблоневый сад огромный: может, 50 яблонь, может, больше… Пошел по каменной дорожке, скрылся из виду. Тень за ним странная потянулась, очень странная тень, не в ту сторону отбрасывается… Эх, не читал старый есаул «Пикник на обочине», да и родятся братья-писатели лишь спустя десятилетия: в 1925-м и 1933-м.

Ледяной холодок по спине, а в крохотной девичьей спаленке уютно, солнечно – морок и отошел, забылся, спрятался.

В деревне Каменке и куклы у Тали – каменные.

Куколки делались легко: плоские камни (мягкие, хорошо точатся) обтачивались в виде куклы, раскрашивались лица, шилась одежда из тряпочек.

Но играть долго некогда: у нее есть обязанности: нужно встречать корову Зорьку из стада. Детство маленьких жителей Каменки было тесно связано с домашними животными.

Спасение Зорьки

Корова или лошадь, которые вырастают рядом с хозяевами, – это совсем не те животные, что стоят в огромных коровниках и конюшнях. Заботу, внимание и тепло ничем заменить нельзя. Корова, лошадь, собака учатся общаться с человеком, как бы даже и очеловечиваются, перенимают от своих хозяев душевные качества.

Зорька была коровой умной, преданной хозяевам, а уж молоко давала – выше всех похвал!

 

    

Дождь закончился, свежий, душистый воздух – прохладой в лицо, вниз – к речке, откуда гонят стадо. Вот прошла мимо соседская Пеструшка, вот Малинка, Красуля и Жданка, а Зорьки – нет!

Таля бросилась искать корову, вышла на знакомое мычанье: отстала Зорька от стада, стоит на другой стороне разлившейся реки. Увидела родного человека и пошла вброд к девчонке. А после дождя река поднялась, и корову понесло по течению. Таля бросилась по берегу – вслед за плывущей коровой.

Зорька плыла, как могла, и смотрела на девочку глаза в глаза. У Каменки были излучины, и в одной из заводей, где течение слабее, корова смогла задержаться и одним копытом зацепиться за землю. Барахтается, а вылезти не может.

Таля не раздумывая бросилась в воду, схватила корову за рога и, хоть и маленькая, но цепкая, хваткая, стала тянуть на берег.

Таля не раздумывая бросилась в воду, схватила корову за рога и, хоть и маленькая, но цепкая, хваткая, стала тянуть на берег. Вода доходила девочке до груди, но бросить Зорьку она не могла. Слабые детские ли усилия помогли, или корове не хватало лишь легкого толчка, но Зорька, поднатужившись, вышла из воды. Стояли они рядом и тряслись от пережитого страха, потом еле живые поплелись домой. Мамка, узнав о происшествии, заплакала:

– Да если б ты сама утонула?! Да бросила бы ты корову эту, нехай она себе плывет!

– Как же я Зорьку брошу? Она на меня так смотрела!

И еще одно спасение Зорьки

Как-то пастух провинился, недоглядел: корова объелась свежескошенной травы, и ее стало пучить. Раздуло брюхо, пропала жвачка. Стоит Зорька, широко расставив копыта, одышка у нее сильная, глаза выпучены – того и гляди помрет. Мамка плачет.

Ветеринар сказал бы, что раздувшийся рубец давит на диафрагму, а диафрагма давит на легкие, вызывая асфиксию, и, если такой корове не оказать помощь, через два-три часа она погибнет. Но в Каменке ветеринаров отродясь не водилось и слов заковыристых типа «асфиксия» никто не знал.

Зато рядом жила соседка, тетка Дарья, и из конюшни, от Топаза, уже ковылял, опираясь на свою суковатую палку, дед Федор.

Тетка Дарья кричит:

– Гоняйте корову, гоняйте! А то издохнет, как пить дать – издохнет!

Таля схватила палку и стала гонять корову. Бьет Зорьку и плачет. И корова плачет. Кое-как стала по двору ходить.

Дарья прибежала, кулаком живот корове массирует. Дед принес веревку толстую, пахучую, дегтем смазанную, в рот корове засунул – слюна пошла, жвачка потихоньку стала восстанавливаться – всё дед знает, не только про лошадей, но и про коров.

А Таля всё Зорьку гоняет, палкой по спине охаживает. Та шибче стала ходить, газы отошли потихоньку, спал живот. Так и спасли корову.

Заботы Тали

В сенках курица-наседка на корзине. Вот-вот должны вылупиться желтые смешные цыплята. Таля ждет не дождется, а цыплят всё нет. Тогда она берет большую корзину в руки. Курица бьет крыльями, клюется, слетает с насиженного гнезда, истошно кудахча, и девочка с трудом заносит корзину в избу через высокий порог.

– Толку с тебя нет никакого, – по-взрослому ворчит на наседку Таля. Трогает пальцем печку: теплая. Ставит корзину на печь:

– Так-то вернее будет! Давайте, цыплятки, вылупляйтесь!

Через час с огорода возвращается мамушка:

– Ах ты окаянная, всех цыплят загубила! Никто теперь не вылупится!

Таля весь вечер рыдает так горько, что ее не решаются наказывать – сама себя наказала.

Зато через пару дней мамка гоняется за ней с веником. А дело было так. В обязанности Тали входит напоить поросят. Уходя из дому, Полина напоминает:

– Доча, напой скотинку!

«Сначала искупаюсь», – думает Таля. Маленькие загорелые ступни отбивают дробь по горячим камушкам. Донское раскаленное солнце, теплая речка, дети, гуси – всё намешано, и ты – бултых туда! Мокрые тугие косички бьют по плечам, капли воды дрожат на коже, а в них переливается радуга.

Счастье, абсолютное счастье! Она так ясно, так отчетливо чувствует себя живой, сильной, такой же живой, как это солнце, и высокое голубое небо, и жаворонок…

Счастье, абсолютное счастье! Она так ясно, так отчетливо чувствует себя живой, сильной, такой же живой, как это солнце, и высокое голубое небо, и жаворонок, что заливается от радости бытия в вышине.

Два часа пролетают незаметно. Уставшая, возвращается домой, а навстречу летит дикий охрипший крик жаждущих поросят, уже обезвоженных, чуть не погибающих. Таля бросается их поить, а они всё орут возмущенно. Мамка возвращается и хватается за веник, гоняется за дочкой по двору:

– Что ж ты скотину-то чуть не загробила?!

Вечером деду:

– Диду, мамушка меня веником била!

– Что ты врешь! Я тебя даже не догнала!

– Доченька, да разве ж можно дитё веником бить?!

И дед гладит правнучку по русой головке. Таля снова счастлива.

Школа и груши

    

Вася, старший брат, с Талей почти не общается, у него свои друзья-казачата, он уже ходит с нагайкой, посещает «беседы», игры-тренировки, урочище. Они с сестренкой живут в разных мирах.

У Тали есть подружки-соседки, но все старше, чем она, кто на год, кто на два. И вот они идут в школу, которая устроена в доме обер-офицерской жены Лукерьи Петровны Пышкиной, а Талю не берут – маленькая еще, подрасти годок.

Лукерья Петровна – строгая, учит пятнадцать девочек Каменки азбуке, арифметике, Часослову, Псалтири. Она уже научила нескольких маленьких казачек читать и даже писать, а это для каменцев верх успеха в обучении.

День Таля просидела одна, второй, на третий день, с утра пораньше, тихонько собралась в школу. А что с собой взять? Нужно чем-то задобрить учительницу и подружек! Таля осторожно, потихоньку от мамки достает из-за печки большую холщовую сумку. Думает. Думает. Ура! Придумала!

Бежит в сад и наполняет сумку доверху спелыми желтыми грушами. С трудом тащит сумку за собой.

Входит Лукерья Петровна – и Таля протягивает ей самую большую грушу. Учительница хмурит брови, но груша такая солнечная, такая сочная…

Заходит раньше всех в класс и всем входящим дает подарок. Что ты, Таля, разве можно в школе есть груши?! А они такие сладкие, сочные, сладкий сок стекает по пальцам. Ах, и вкусные! Входит Лукерья Петровна – и Таля протягивает ей самую большую грушу. Учительница хмурит брови, но груша такая солнечная, такая сочная…

Урок сорван, но, к удивлению мамушки и деда, тетка Лукерья разрешает девочке приходить в школу, и Таля учится вместе с подружками читать и писать. Хорошо, когда у тебя растут в саду такие вкусные груши!

Топаз

Жизнь Тали вся проникнута молитвой: молится мамушка, дед часто читает Псалтирь. Таля дремлет и, приоткрыв глаза сквозь сладкую дрему, видит и слышит: уютно горит лампадка, а дедушка – неторопливо перед божницей наизусть:

– Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе, но в законе Господни воля его, и в законе Его поучится день и нощь. И будет яко древо, насажденное при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое…

И снова сладко спится Тале.

 

Помолится дед, выйдет на двор, обязательно навестит Топаза. Старый стал конь, а взял Федор его жеребенком. С рук кормил, как за ребенком ходил, вот и вырастил: не конь, а чудо! Драгоценность! Топаз и есть…

Были у Федора и другие кони: в четыре года посвятили его в казаки, посадили на лошадку, дали в руку шашку. Но таких, как Топаз, у него не было. Породистая голова с широким лбом, шерсть короткая, нежная, шелковистая, золотисто-рыжая масть, а грива и хвост черные.

А уж умный вырос! Преданней любой собаки, вернее верного товарища, никому кроме хозяина в руки не давался, понимал с полуслова, почти как человек. Укрытый в лесу или балке, ждал сигнала, отзывался на свист и стрелой летел к Федору. Ложился и вставал по команде, шел за хозяином в огонь и воду, в сабельном бою кусал и лягал коня врага.

Ах, эти казачьи кони – неприхотливые в корме, умеющие выкапывать траву из-под снега, выносливые, подвижные, сильные, преданные, они не отходили от раненых или убитых хозяев на поле боя. В смертельной схватке, окруженные врагами, в свои последние минуты казаки сбатовались – укладывали верных коней кругом и из-за них отстреливались.

Конь сопровождал казака всю жизнь: от детской мечты о собственном скакуне до дряхлого друга под седлом, что поведут за его гробом в старости.

Федор заходил в конюшню к Топазу, подкидывал сена, гладил умный широкий лоб. У Топаза были большие карие глаза с продолговатыми зрачками, и когда-то в них отражались облака, и солнце, и вся степь. Горьковатый степной воздух бил в лицо, под копытами дрожала земля, и звезды ярко сверкали в небе, стоило чуть отойти от ночного костра. И ночь казалась долгой-долгой, а молодость бесконечной.

Федор дрожащей рукой вытирал слезу, текущую по морде коня, и чувствовал, как у самого катится непрошеная влага по дряблым щекам: как быстро прошла жизнь!

Полкан

В Каменке беда: взбесился Туман – собака старого Ефрема. Сначала не отходил от хозяина, лизал руки, лицо, потом стал беспокойным, отказался от еды, стал есть несъедобную дрянь, как будто сошел с ума. И когда у Тумана начались спазмы и он не смог пить воду, а вместо хриплого лая завыл – Ефрем застрелил верного пса.

Затем заболела собака в соседнем с дядькой Ефремом дворе, еще одна… Бешенство. Эпидемия собачья. Может, лиса дикая виновата, может, еще какая живность, мало ли их по степи бегает… Если бешеные собаки покусают людей – смертей не оберешься. Казаки затеяли отстрел.

Полкан, большая сильная овчарка, у деда Федора со двора не выходил – нет на нем заразы. Но против Круга не пойдешь: стрелять всех собак – значит, всех.

Таля любит умного Полкана, с ним ничего не страшно: у чужого не только угощения не примет – близко не подпустит. Со своими, особенно с детьми, Васей и Талей, ласков, как щенок, любит их – сил нет. Полкан учил Талю плавать: держишься за мощную шею и знаешь: друг не даст утонуть.

И вот сейчас его застрелят, и его большая умная добрая морда будет лежать, окровавленная, на камнях. Нет! Нельзя такого допустить!

И вот сейчас его застрелят, и его большая умная добрая морда будет лежать, окровавленная, на камнях. Нет! Нельзя такого допустить! Таля ведет Полкана на сеновал. Со всех дворов Каменки слышны выстрелы, визг и вой собак. Полкан мелко дрожит: он всё понимает. Таля долго и старательно закапывает собаку в сено, говорит как можно внушительней:

– Лежать! Лежать тихо, Полкаша! Иначе тебя застрелят! Понимаешь?

Из-под сена доносится приглушенное тихое ворчанье: то ли всё понял умный пес, то ли просто поражен странным поведением девчушки.

Таля выбегает скорей наружу, бежит к дому. Вовремя. Вооруженные казаки уже заходят на двор, осматриваются: будка, большая миска.

– Здорово дневали, Федор Ильич!

– Слава Богу!

– А где ж собачка ваша?

Дед Федор удивленно осматривается вокруг, переводит взгляд на Талю, потом не торопясь отвечает:

– Да кто знает, где его носит…

– Простите, хозяева, дозвольте поискать…

– Ищите… должно в степь убёг…

Прошли по двору, пошли к сараю. А Полкан чужих всегда лаем встречал. Таля сжалась, сама в крохотный комочек превратилась, только сердце разбухло – стучит – кажется: на весь двор слышно. Вышли казаки с сеновала, попрощались.

Таля бросилась в сарай, а Полкан лежит, затаившись, и вышел, только когда расстрельщики ушли со двора. Так и остался жить верный пес и много лет еще служил своим хозяевам.

Как дед Федор завел себе приятеля

– Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время. Давшу Тебе им, соберут, отверзши Тебе руку, всяческая исполнятся благости, отвращшу же Тебе лице, возмятутся, отьимеши дух их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся, – горит лампадка, освещая уютным зеленым светом горницу.

– Сие море великое и пространное, тамо гады, имже несть числа, животная малая с великими. Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время.

«Гады – это змеи, фу, какая гадость, – думает Таля. – Гадость – это от слова “гады”?»

Дед читает не торопясь, жмурится от удовольствия:

– Коль сладка гортани моему словеса Твоя; паче меда устом моим.

 

    

​

Сквозь дрему: «Как это “паче меда”?» Вспоминает желтый тягучий сладкий мед. Янтарная капля стекает, Таля открывает рот, сладко во рту, прозрачная струйка вьется, вьется, плетет кружево вместе с негромкими словами деда, кружит, накрывает сладкий сон.

Открывает глаза: солнце бьет в окна, мамушка давно напекла пирогов, Таля потягивается, нежится… Солнце ласкает половицы крылечка, Таля стоит на теплых половицах, любуется пышными цветами в палисаднике: всё цветет, всё радуется жизни.

– Доча! Поди-ка, посмотри, – из-под земли дедушкин голос.

Таля сначала пугается, потом понимает: голос из погреба. Спускается по ступенькам в погреб – дед лежит на лежанке, прячется старый от жары, иногда и ночью спустится: поспать часок в прохладе. Смотрит Таля: ах! На ноге у деда змея!

– Не бойся, донюшка! Вишь, пятнышки желтые на височках? Как ушки? То ужик!

Лег дед подремать в прохладе, чувствует: нога заледенела. Только что жарко было, и вдруг так нога заледенела… Приподнялся – уж на ноге лежит, тоже дремлет. Дед его стал сгонять, а он недовольный, шипит. Сполз, а сам так возмущенно на Федора поглядывает: дескать, только пригрелся, а ты мешаешь! Резко запахло чесноком – есть такая старая дурная привычка у испуганных ужей.

В следующий раз дед не стал прогонять ужа, только сдвинул немного в сторону: обоим места на лежанке хватит! И стали они вместе в погребе отдыхать, привыкли друг к другу постепенно.

Дед с рыбалки придет, своему знакомцу мелких рыбок принесет. Ужи – полезные: мышей лучше кошек ловят.

Сироты

Когда пришли красные, деда уже не было в живых. Слава Богу, не увидел старик того, о чем писал Уинстон Черчилль: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду… Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Самоотверженный порыв русских армий, спасший Париж в 1914 году… брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 года непобедимой, более сильной, чем когда-либо. Держа победу уже в руках, она пала на землю…»

Слава Богу, не увидел старик, и как внучку поставили к стенке, требуя отдать золото. Молчала, знала: покажи казан – потребуют еще и еще, ничему не поверят. Да и не помнила, где закопал дед монеты: сад огромный – попробуй, найди!

Когда Полину поставили к каменному забору и стали стрелять вокруг нее на глазах у детей, Таля увидела странную тень из прошлого. И не одна она увидела эту тень.

Когда Полину поставили к каменному забору и стали стрелять вокруг нее на глазах у детей, Таля увидела странную тень из прошлого, и тень эта имела до боли знакомые очертания: высокая сгорбившаяся фигура с привычной суковатой палкой в руках.

И не одна она увидела эту тень. Топаз, как раньше по сигналу хозяина, выбежал из конюшни, бросился на чужаков, как верный пес, кусал, бил копытами, смертельным ударом в голову уложил главного мучителя и принял пулю в свою старую грудь, защищая внуков и правнуков старого есаула.

Потрясенные странной гибелью вожака от копыт дряхлого коня, чужаки исчезли со двора так же быстро, как появились, а Полина прожила после этого только два дня. Таля лежала в горячке от пережитого и не поняла, отчего умерла мамка: от ран или от потрясения.

Отец не вернулся с фронта, и, оставшись сиротами, дети пошли батрачить.

Взрослая жизнь

За чашку супа Таля стирала, мыла, убирала, горе мыкала. Хлебнула издевательств, обид, скорбей. Жизнь стала легче, когда девочку приютили Луганцевы, хозяева добрые, верующие. Работать много не заставляли, относились как к дочери. И в 17 лет, оценив трудолюбие, скромность и энергичность девушки, выдали ее замуж за своего сына Ивана Федоровича.

Дети у молодых рождались с промежутком в десять лет – так Господь управил: Николай, Анна, Людмила.

Удивляться особенно нечему, если учесть, что Иван воевал на трех войнах, получал ранения, от которых не скоро оправлялся. Был ранен на финской, а особенно сильно в 1942-м, в боях за Севастополь.

Легендарный Севастополь, детище Екатерины Великой, город русских моряков, политый обильно их кровью еще со времен адмирала Нахимова Павла Степановича, отдавшего в 1855 году за этот город свою жизнь. А в те времена умели ценить отвагу даже у неприятеля: «Огромная толпа сопровождала прах героя. Никто не боялся ни вражеской картечи, ни артиллерийского обстрела. Да и не стреляли ни французы, ни англичане… Корабли приспустили флаги до середины мачт. И вдруг кто-то заметил: флаги ползут и на кораблях противников! А другой, выхватив подзорную трубу из рук замешкавшегося матроса, увидел: офицеры-англичане, сбившись в кучу на палубе, сняли фуражки, склонили головы…»

Пока отец воевал, семья оказалась в оккупации, в доме жили немцы, а Таля с детьми Колей и Аней – в тепляке, летней кухне. Немцы были не фашистами, а просто мобилизованными немцами, самыми обычными людьми, к хозяевам относились неплохо, не издевались, как могли бы фашисты. Все вместе прятались в погребе при обстрелах. Анечку ранило в ногу осколком снаряда, вырвало часть бедра, и немец-фельдшер спас ребенка, оказав медицинскую помощь.

Иван Федорович вернулся домой чуть живой: рука не сгибается, живот располосован. А в 1945-м родилась Людмила, Люся. Моя мама.

Бабушка Таля

Милая моя бабушка… Я помню тебя всегда в платочке; какая бы жара ни стояла, ты надевала длинную юбку и блузку с длинными рукавами. И так всю жизнь. Среди женщин твоего поколения не принято было носить обтягивающую одежду, оголять плечи, ноги до неприличия, оправдываясь жарой; вы были целомудренны и никого не вводили в соблазн.

 

    

Ты была старой закалки – работящая, совестливая. Стала батрачкой в детстве и много работала всю жизнь. Вставала в шесть утра, выливала на себя два ведра колодезной воды, как сама говорила – для бодрости, и работала. Я не помню тебя судачащей на скамейке или увлеченной мыльными операми. Ты обычно находилась в двух состояниях – работала или молилась перед старинными иконами, читала Псалтирь, Евангелие. Молитва была твоим воздухом.

Отец и мать погибли. Война, оккупация. Муж вернулся с войны инвалидом. Сын Коля погиб в море на рыболовном судне. Вся судьба – лишения и скорби, труд и молитва.

– Баба Таля, а Бог есть?

А она – молитвенница, немногословная, как все молитвенники:

– Есть, Женя.

И типичный дурацкий вопрос советских пионеров (как мне стыдно сейчас за него!):

– А как же Гагарин в космос летал, а Бога не видал?!

И спокойный ответ:

– Зато Господь его видел.

Сама худенькая, маленькая, как воробушек, всегда строго постилась. Не считала пищу за какую-то ценность. При этом прекрасно готовила. Домашняя лапша, жареная курица, пампушки, борщи восхитительные, щи какие-то немыслимые. Блины с припеками. Варенье абрикосовое (называли: жердёловое). Варенье вишневое. Компоты, узвары. Давленную вишню, черешню заливала колодезной водой и ставила в погреб. А как ты варила для нас борщ – это отдельная песня.

Мы, внучата, приедем на лето, ты купишь нам тапочки, сандалии какие-то в деревенском магазине. Бегаем в них все каникулы. Уедем, а ты поставишь эти тапочки и сандалии, стоптанные, порванные за лето, в ряд на веранде, смотришь на них и плачешь. Милая моя бабушка!

Твоя веранда, с пучками зверобоя, вся пропахшая горьковатым запахом трав и свежестью спелых яблок, часто снится мне, и я просыпаюсь на мокрой от слез подушке. И удивляюсь сама себе: разве может сниться запах?

Отдельная песня про борщ

Борщ готовится долго – полдня. Бабушка занимается другими делами, а он варится. Варится мясо. Закладываются коренья, лук, сладкий перец, морковка, от укропа – только палки (от зелени вкус быстро улетучивается, а от палок нет).

Когда мясо сварилось, овощи вынимают. У помидор снимается кожица, они перетираются через сито, и получается такая насыщенная томатная паста. А остальные овощи – лакомство для домашних животных.

Борщ продолжает вариться. Закладывается картошка, капуста. Свекла тушится отдельно, часто запекается в печке, а потом соединяется с протертыми помидорами.

Из погреба бабушка достает банку, в ней сало в рассоле, желтоватое, ароматное, вкусное. Сало нужно растолочь в ступке с зеленью: укропом, петрушкой, чесноком. И когда борщ перестает кипеть – добавить зеленую заправку с салом. Эта заправка почти не варится и остается свежей, витаминной.

И вот, когда поешь этого борща, а потом бежишь к речке по горячим камушкам, как маленькая Таля в детстве, – чувствуешь счастье, абсолютное счастье! А вокруг в саду розы, розы… В детстве они казались мне такими огромными!

Когда бабушка умерла – все розы завяли.

Выжженная земля

Мне уже 40 лет, и 30 лет я не была в Каменке. Бабушка умерла, усадьбу продали, новые хозяева забросили ее.

И вот – спустя 30 лет – я в бабушкином доме. Яблони и груши засохли – все засохли. Нет больше тропических дождей из детства бабушки Тали, нет даже тех, что шли в моем детстве: климат меняется – странная засуха. Называется «аномальная жара». А где-то на севере аномальные дожди. Может, это рвется, истончается ткань бытия?

 

    

Уходят молитвенники. Почему вот я – не молюсь? Не хожу в церковь? Ведь бабушка учила меня молиться в детстве. А я не молюсь. Хватает времени на социальные сети, хватает на сериалы, на пустые разговоры – на всё, кроме молитвы.

«И возлюби клятву, и приидет eму, и не восхоте благословения, и удалится от него» (Пс. 108: 17).

Я смотрю на бурьян, на бывший прекрасный сад – всё сгорело. Всё почти белое – как будто зима. Зима – летом.

Я смотрю на бурьян, на бывший прекрасный сад – всё сгорело, всё покрыто только выжженной травой. Всё почти белое – как будто зима. Зима – летом. В степи такая же выжженная трава. И мне страшно. Мне жутко. Я плачу.

Потом иду в дом, залезаю на чердак, нахожу старую Псалтирь. Это бабушкина. И медленно читаю:

– Боже, ущедри ны и благослови ны, просвети лице Твое на ны и помилуй ны… Земля даде плод свой, благослови ны, Боже, Боже наш…

Читаю два дня подряд, но на небе – ни облачка, и всё та же жуткая белая зима летом. И я плачу и прошу:

– Бабушка, помоги! Если ты обрела милость у Господа, помолись, пожалуйста, за эту выжженную землю, за меня, твою внучку, что научилась многим вещам в этой жизни, но не умеет молиться. Может, по твоей молитве, по молитвам наших бабушек, Господь продлит наши дни и оживит засохшую землю.

И я слышу дальний раскат грома. Распахиваю окно – далеко на горизонте собирается живительная туча, что несет влагу исстрадавшейся земле.