Проблемы межнациональных отношений в Российской империи, интерес к которым значительно возрос после распада Советского Союза, превращаются в последние годы в одну из главных тем отечественной и западной историографии. Стремление осмыслить прошлое России и понять возможные перспективы ее развития привело к появлению ряда диссертаций, монографий, сборников статей[i]. В настоящее время изучение «имперской» проблематики выходит на новый уровень - от преимущественно регионального к проблемно-тематическому подходу, к углубленному анализу отдельных аспектов имперской истории России. Одним из проявлений данной тенденции является рецензируемый сборник - первая работа по истории миссионерской деятельности, религиозных обращений и веротерпимости в императорской России.

Выбор религии в качестве основной темы исследования не случаен. Составители сборника подчеркивают, что «религии были носителями базовых ценностей и форм самосознания дольше, чем любое другое человеческое установление» (с. 2). По словам одного из авторов сборника Т. Уикса, «в донациональную эпоху религия была куда более ощутимым, создающим прочные связи аспектом идентичности, нежели смутные "национальные чувства"» (с. 71). Составители отмечают, что религиозные верования в императорской России не ограничивались рамками духовного опыта личности или замкнутой общины. Они взаимодействовали со сферой политических убеждений, с различными формами идентичности - национальной, региональной, языковой, сословной, расовой, профессиональной и тендерной.

Должно ли было обращение в православие непременно вести к русификации? Можно ли было остаться русским, не будучи православным (иными словами, возможен ли был «русский католик», «русский баптист» и др.)? Являлось ли отпадение от «господствующей церкви» актом политической нелояльности? К чему вело использование миссионерами на окраинах местных языков - к сближению с центром или, напротив, к усилению национализма? Какие мотивы - религиозные или социально-экономические - преобладали при переходе в православие социальных низов окраин? Эти и многие другие вопросы, тесно связанные с проблемой самосознания подданных Российской империи, нашли отражение в книге.

Любой непредубежденный читатель древнерусских летописей заметит, что не только летописцы оценивали поступки князей и знати с точки зрения христианских ценностей, но и для самих участников событий морально-религиозная сторона дела являлась далеко не маловажной. При знакомстве с более широким кругом источников это становится очевидным, особенно для периода XV-XVI вв. Именно в этом время, например, приобрел особую остроту вопрос о праве отъезда бояр и служилых князей, и их верность великому князю стала закрепляться крестным целованием и порукой высших церковных иерархов. И уже не кажется случайным, что знаменитая полемика Ивана Грозного и князя Андрея Курбского по этому вопросу переходит в плоскость религиозную, в конечном счете они обсуждают, что вообще есть грех, в чем правда и где спасение.

В историографии давно и плодотворно обсуждается и проблема отъезда, и политическая роль боярства в образовании единого Русского государства[i]. Обращалось внимание на позицию Церкви по этому поводу[ii]и на крестоцеловальные записи, которые брали со служилых князей и бояр[iii]. Между тем никто специально не ставил вопрос, почему взаимоотношения князя и знати приобрели некий религиозный подтекст? Каким образом вышло так, что Курбский с Грозным спорят о проблеме отъезда не в понятиях «феодального права», а скорее как теологи? Почему в церковных памятниках, начиная с XIV в., встречаются наставления знатным людям, как действовать на княжеской службе правоверно, а то или иное предательство интересов князя расценивается как религиозное преступление и за него предусматриваются соответствующие епитимий? Сомнительным кажется суждение М.А. Дьяконова, что «новые поучения и правила Церкви, проповедовавшей начала неизменной верности своему князю», были следствием ее стремления поддержать «суровую политику эгоизма и насилия», которую яко бы проводило московское единодержавие[iv]. Многое, конечно, здесь связано с перестройкой общественной системы в процессе образования Русского государства и формирования новых отношений подданства между государем и знатью, однако, как представляется, корни проблемы могут лежать глубже.

Обратимся к истокам древнерусской государственности и попытаемся разобраться, как в домонгольской Руси религиозные идеи проникали в политическую жизнь и в дружинную, скрепленную личными связями этику отношений князя и его окружения. Взаимодействие христианского мировоззрения и военно-дружинного уклада началось на Руси с распространением христианства и принятием его в качестве государственной религии. Хотя этот уклад во многом питался языческим духом, с отмиранием язычества и христианизацией населения древнерусская дружина не прекратила своего существования и сохраняла жизнеспособность и значение вплоть до XIII в[v]. На политических отношениях довольно быстро сказались новые религиозно-этические установки, но явное и резкое противоречие с дружинным строем обнаружили лишь вполне определенные христианские социально-политические теории, которые актуализируются только с конца XII в.

В 2001 г. исполняется 450 лет церковному собору 1551 г., получившему в исторических сочинениях название "Стоглав" по наименованию сборника, содержащего в себе постановления Собора, разбитые, как правило, на 100 глав. Значение этого исторического источника для русской истории XVI в. трудно переоценить. Стоглав является единственным сохранившимся полностью собранием решений церковного собора средневековой России, причем эти решения подкреплены анализом состояния русского общества XVI в., сделанным царем и крупнейшими церковными иерархами, и представляет собой, таким образом, широчайшее поле для исследований самых различных аспектов истории российского общества, тем более, что судьба этого памятника была достаточно сложной и выразительной в истории церковной жизни и общественной мысли России XVII-XX вв. Это объясняет, почему Стоглав выдержал более восьми изданий[i], в то время как большинство памятников русского церковного права известны по единственному изданию А.С. Павлова в 6-м томе Русской исторической библиотеки (переизданному В.Н. Бенешевичем[ii]). Бенешевич частично повторил это издание в "Сборнике памятников по истории церковного права преимущественно русской Церкви до эпохи Петра Великого"[iii], ему же принадлежит издание древнеславянского свода церковных правил и установлений, получившее название Кормчей[iv](2-й том этого издания был завершен только в 1987 г. под редакцией Я.Н. Щапова[v]). Неизданной остается Кормчая русской редакции -именно она включает в себя наибольшее число памятников церковного права русского происхождения[vi]. Многолетняя работа сербских ученых по подготовке научного издания сербской Кормчей, начатая еще в XIX в., закончилась воспроизведением единственного Иловицкого списка[vii].

На этом фоне интерес ученых и издателей к Стоглаву нуждается в комментариях. На решения Стоглавого собора 1551 г., как известно, дважды "налагались клятвы" (т.е. некоторые его решения отменялись решениями Московского собора 1656 г. и Большого московского собора 1667 г.). Это было связано с борьбой со старообрядцами, видевшими в решениях Стоглавого собора выражение истинной древнерусской церковной традиции, что не могло не отразиться и на истории бытования и изучения самого текста Стоглава. Полемическую направленность имело уже первое издание Стоглава, выполненное Вольной русской типографией в Лондоне в 1860 г. Оно было адресовано староверу - "патриоту, читателю и хранителю древней истины"[viii], которого лондонские эмигранты считали своим союзником в борьбе с царским режимом.

Отечественная история. 2005 г. № 6. C. 42-51.

Со второй половины XIX в. в России все чаще стали отмечать юбилеи и памятные даты известных исторических событий. Резкое увеличение их частоты и размаха наблюдается после 1907 г. Для преодоления шока от русско-японской войны требовались серьезные долговременные усилия. В воспоминаниях о былых ратных успехах и великих победах общество искало утешения и новые ориентиры, а государственная власть новые способы легитимации после революции 1905 - 1907 гг. Череда юбилеев начала XX в. включала в себя праздники в честь полков и полководцев, государственных и общественных институтов и, конечно, победоносных сражений и войн. Постоянное празднование знаменательных дат являлось одной из особенностей российской жизни описываемого периода, когда общество и государство буквально охватила юбилейная лихорадка.

При этом отмечались не только юбилеи крупных исторических событий, организуемые обычно государством. Различные политические, общественные, научные, культурные, коммерческие круги использовали самые незначительные поводы для празднований, получавших определенный резонанс. В течение последних лет перед Первой мировой войной ежегодно широко отмечались десятки зачастую некруглых юбилеев, например, 40-летие ученой деятельности основоположника аэродинамики Н. Е. Жуковского, 30-летие погребения генерала М. Д. Скобелева или 45-летие основания Катковского лицея в Москве. Характерно, что именно в это время происходил отход от традиционной трактовки термина "юбилей" как числа, кратного 50-ти (в исключительных случаях - 25) годам.

Как отечественная, так и зарубежная историография недооценивали феномен юбилеев и юбилейной культуры начала XX в. В отличие от европейских юбилеев, которые изучены достаточно подробно, российские почти не вызывали интереса историков. Изучались лишь отдельные аспекты этого явления, в основном связанные с Отечественной войной 1812 г.[i]. В советской историографии лишь в статье В. А. Дьякова есть упоминание столетия Бородинского сражения в общем ряду бородинских юбилеев в связи с их влиянием на дореволюционную российскую историографию[ii]. Дальнейшего развития эта тема до последнего времени не получала. Можно отметить лишь один раздел коллективной монографии "Россия в начале XX века", написанный специалистом по истории благотворительности, предпринимательства и некоммерческих организаций Г. Н. Ульяновой и посвященный торжествам 1903- 1913 гг.[iii] Построенная на богатом фактическом материале и описывающая все основные юбилеи начала века, эта работа остается единственным общим обзором данной темы. Даже при нынешнем всеобщем увлечении юбилеями, все более напоминающем юбилееманию прошлого века[iv], историки практически не уделяют внимания празднествам столетней давности. Между тем в нашу пору попыток формирования национальной идеи представляется небесполезным обратиться к опыту той эпохи, когда впервые был остро поставлен этот вопрос и шел активный, пусть и неосознанный, поиск путей его решения.

Из зарубежных исследователей к изучению юбилеев обращался, прежде всего, Ричард Уортман. Ему принадлежат фундаментальный труд "Сценарии власти", остающийся единственной работой, подробно освещающей церемониальные и праздничные традиции императорской России, и специальная статья, посвященная 300-летнему юбилею династии Романовых[v]. Кроме того, проблеме восприятия и переработкивоенно-исторического опыта в 1912 г. посвящена статья молодого немецкого исследователя К. Шнайдера "100 лет после Наполеона"[i].

В связи с грядущим выходом сербского издания «Истории византийской философии» и продолжительной, но не слишком конструктивной дискуссией в «Живом журнале»[1]пришлось еще раз вернуться и пересмотреть издание русское[2]. Книга и в самом деле объединяет большой материал — и проанализирован этот материал, судя по всему, не без спешки[3]. Поэтому обсуждать детали, по всей вероятности, рано: подождем нового издания — и пожелаем автору успехов в исправлении предыдущего. Но основные, принципиальные недостатки книги видны с первых страниц — и есть опасения, что в следующем издании они не будут изжиты. Недостатков этих два:  

• шаткость и чрезмерная резкость исходных концепций;
• неопределенность целевой аудитории и самого жанра книги.