Mongoose

Митрополиту Таллинскому и всея Эстонии Корнилию 19 июня исполнилось 85 лет. Более 60 лет своей жизни Митрополит Корнилий посвятил священнослужению, из них последние шестнадцать он является Предстоятелем Эстонской Православной Церкви. Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл направил Митрополиту Корнилию поздравление, в котором, в частности, говорится: «Господь призвал Вас к служению Церкви в нелегкие годы, когда необходимо было обладать мужеством и решимостью, дабы с терпением и упованием следовать по однажды избранному пути. На Вас было возложено весьма ответственное послушание – в ограниченных условиях религиозной свободы неленостно трудиться во славу Божию, вдохновляясь добрым примером наших достойных предшественников, собирателей и хранителей Святой Руси, защитников и поборников православной веры. За годы Ваших усердных пастырских, а затем и архипастырских трудов Вы внесли существенный вклад в развитие церковной жизни Эстонии, сумели расширить и укрепить взаимодействие духовного и светского руководства, добрым примером и мудрым словом помогли многим людям обрести дорогу к храму».

В эти юбилейные дни мы публикуем воспоминания Митрополита Корнилия о его жизненном пути и служении.

Митрополит Эстонский Корнилий, Эстония. Фото www.e-vestnik.ru

Столько раз мне уже приходилось отвечать на разные вопросы о своей жизни, что, в конце концов, пришлось серьезно заняться воспоминаниями. И вот теперь к юбилею издана книга «О моем пути». Не знаю, заинтересует ли она читателей. Но немного осталось живых свидетелей церковной истории за такой значительный и долгий период.

Я родился в Таллине в 1924 году, при Патриархе Тихоне. В то время Эстония была самостоятельной республикой. Таллинскую кафедру тогда возглавлял митрополит Александр (Паулус), два раза переходивший под омофор Константинопольского Патриарха, а в 1944 году и вовсе покинувший свою паству и сбежавший в Швецию, где через несколько лет образовал так называемый «Синод Эстонской Православной Церкви в изгнании».

Мой отец, Василий Васильевич Якобс, дворянин, потомственный военный, полковник Белой армии, оказался в Эстонии с остатками войск Юденича. Его родители имели собственный дом в Санкт-Петербурге. Мой дед, генерал-майор Василий Христианович (Христофорович), бабушка и другие родственники отца похоронены на Петербургском Новодевичьем кладбище.

Мать, Татьяна Леонидовна, происходила из известной в Ревеле (Таллине) купеческой семьи Епинатьевых, потомственных почетных граждан Ревеля, получивших впоследствии дворянство. Она вышла замуж, едва закончив гимназию.

Мои предки по материнской линии, купцы Епинатьевы, начиная с прапрадеда Димитрия Михайловича, традиционно были прихожанами Никольской церкви на улице Вене, считавшейся купеческой. В Никольской церкви венчали и отпевали всех наших родных по материнской линии, а хоронили усопших на Александро-Невском кладбище.

В той же Никольской церкви крестили и меня — в честь благоверного князя Вячеслава Чешского. Отец до самого своего ареста в 1941 году всегда был рядом, много занимался со мною. Он навсегда остался в моем сердце самым близким и дорогим человеком.

Когда пришло время учиться, меня отдали в школу, принадлежавшую Дому русского ребенка, размещавшуюся в помещении бывшей Казанской приходской школы. Очень маленькая школа, с очень небольшим коллективом и малым количеством учеников. Но мой церковный путь начался именно при Казанской церкви. В школе царила атмосфера, в которой формировалось мое христианское мировоззрение. Заведующей школой была Татьяна Евгеньевна Дезен, активный деятель Русского студенческого христианского движения (РСХД) в Таллине. Мученический конец ее жизни стал свидетельством цельности этой натуры, оказавшей огромное воздействие на выбор моего пути. Работа Татьяны Евгеньевны была сосредоточена на христианском просвещении молодежи. Как она заявила позже на допросе в НКВД, вся ее деятельность была устремлена на то, чтобы воспитать людей в христианской вере и направить против материалистической идеологии.

Школа была рядом с церковью. На переменах нас выпускали в церковный двор, мы бегали, играли в мяч — все около церкви. В этом же доме, на втором этаже, жил пожилой настоятель храма отец Василий Каменев, седой, очень почтенного вида. Каждый день перед началом уроков он читал молитвы и небольшой отрывок из Евангелия, а потом преподавал Закон Божий.

Существовала традиция на 6-й Неделе Великого поста всей школой говеть. Мы ходили на богослужения, на Литургии Преждеосвященных Даров. Все ученики школы становились рядами со стороны Казанской иконы Божией Матери. В пятницу вечером бывала исповедь, а в субботу мы причащались. Исповедь проходила очень таинственно, у аналоя священника стояла ширмочка… Мы все причащались, причем на причастие старались надеть праздничную одежду и никогда не подходили к святой чаше в пальто, а снимали его перед причащением. Потом для всех в школе устраивали чай. Думаю, что близость школы к церкви и отношение к нам церковных людей оказали на меня сильное влияние.

С детских лет меня тянуло в храм, мальчиком я начал прислуживать в Казанской церкви, там же я учился петь, читать, звонить в колокола. Потом я стал иподиаконом у Владыки Павла (Дмитровского), приезжавшего поначалу из Нарвы, а после бегства митрополита Александра переехавшего в Таллин. Стоял я с посохом и у митрополита Виленского и Литовского Сергия (Воскресенского), экзарха Латвии и Эстонии, во время его посещений Эстонии.

В те годы я читал духовную литературу, общался со священниками, служившими в Таллине и во многом повлиявшими на мою дальнейшую судьбу: с отцом Иоанном Богоявленским (будущим ректором ЛДА, а затем епископом Таллинским и Эстонским), с отцом Михаилом Ридигером, с отцом Александром Осиповым (мне до сих пор непонятно и горько, что он потом стал безбожником), с отцом Ростиславом Лозинским и, конечно, с отцом Валерием Поведским.

Вместе с Владыкой Павлом мне посчастливилось присутствовать в 1945 году на Соборе Русской Православной Церкви и интронизации Святейшего Патриарха Алексия I. Я был поражен величием и мощью Церкви, ее силой, которая ощущалась, несмотря на тяжелое время.

15 июля этого же года я женился на Татьяне Петровне Соловьевой, которая работала машинисткой в Епархиальном управлении, где мы и познакомились. Она была глубоко верующим и очень талантливым человеком. Она была музыкальна, училась некоторое время в консерватории по классу фортепиано, пела в Симеоновской церкви, окончила художественное училище (теперь Таллинская художественная академия), занималась в иконописном кружке, была активной участницей РСХД. Я же много общался с отцом Михаилом Ридигером, который тогда был председателем Эстонского отделения РСХД. Таким образом, у нас было много общего. Вся наша жизнь тогда проходила при Церкви.

В день праздника Преображения Господня Владыка Павел рукоположил меня во диакона, и я стал служить в Казанской церкви, а в 1947 году поступил в Ленинградскую духовную семинарию на один курс с Алексеем Ридигером (впоследствии — Патриархом Московским и всея Руси Алексием II), правда, заканчивать семинарию пришлось заочно, так как нужно было обеспечивать семью.

8 февраля 1948 года епископ Исидор (Богоявленский) рукоположил меня во священника, назначив на очень сложный смешанный эстонско-русский Марии-Магдалининский приход в курортном городке Хаапсалу.

Приход этот был очень бедным. Многое пришлось делать своими руками: чинить крышу, красить и приводить в порядок не только здание, но и ризницу, утварь и т.п. Не было еще опыта работы с людьми, а приходилось служить на двух языках: славянском и эстонском. Но постепенно приход ко мне привык. Во многом помогала мне моя матушка Татьяна Петровна. Она пела в любительском церковном хоре, а когда накануне Великого поста на второй год моего служения неожиданно ушел псаломщик, стала читать в храме.

Постепенно приход к нам привык, а когда из-за болезни жены нам потребовалось переменить климат и уехать из Эстонии, провожали нас очень сердечно. Много лет спустя мне доводилось иногда приезжать в Хаапсалу и служить, и прихожане встречали меня с радостью.

В 1951 году мы переехали в Вологду, под омофор епископа Гавриила (Огородникова). Для моей семьи выделили половину церковного дома, недалеко от храма. Занимали мы две комнаты с кухней. Потолки низкие. Удобств никаких. Отопление печное. Воду приходилось носить с колонки, которая находилась на углу улицы. Электричества не было — только керосиновые лампы. Но при доме был большой земельный участок, на котором я посадил яблони, кусты, картошку; к большому недоумению вологжан разбил сад, в котором было много самых разных цветов. В Вологде цветов на участках не сажали. Только на склонах канав для воды перед домами в изобилии росли космеи. Так что наш сад стал чуть ли не достопримечательностью!

Жизнь церковная была очень интенсивной. Владыка Гавриил служить любил и совершал богослужения очень часто. Жил он при кафедральной церкви в бывшей кладбищенской сторожке без особых удобств. В Вологде мне пришлось служить под его непосредственным руководством. Епископ Гавриил был достаточно требовательным к исполнению богослужений и треб. Отчасти он и сам осуществлял духовное руководство приходившими в храм людьми. Человек духовно настроенный, он знал церковный устав, почти ежедневно бывал в храме и если сам не служил, то стоял в алтаре и молился. Богослужения совершались каждый день утром и вечером, в будние дни — в нижнем, а в праздники — в верхнем храме. В великие праздники совершались две Божественные литургии — в верхнем и нижнем храме. Нагрузка на духовенство была большая, так что назначение пятого священника было вполне оправданным. Число священников менялось от трех до шести. Конечно, когда оставалось только трое, бывало очень трудно. Тот, кто служил раннюю обедню, потом совершал все требы. Много приходилось крестить, иногда более ста крестин за один раз.

Будучи клириком Богородской кафедральной церкви в Вологде, я изъездил и исходил пешком почти всю Вологодскую епархию, где в то время оставалось всего 17 приходов. Это удивительный религиозный край, недаром его назвали «Северной Фиваидой». В этих поездках мне приходилось совершать практически все требы, начиная с крещений (иногда крестились целой деревней) и кончая отпеваниями.

Пять с половиной лет прослужил я в Вологде, о которой сохранил самые теплые и светлые воспоминания. С некоторыми вологжанами переписываюсь и общаюсь до сих пор. Хотя вологодский период был не таким уж продолжительным, все пережитое в этом святом, насыщенном духовностью краю оставило в моей душе глубочайший след.

Дом наш был открытым, приходило много молодежи и ко мне, и к Татьяне Петровне. Мы беседовали не только на духовные темы, но говорили и о литературе, искусстве, музыке.

Из Эстонии мы привезли хорошую библиотеку. Мне следовало бы своевременно все перебрать и ликвидировать те книги, которые могли показаться подозрительными, а я, по наивности, все сохранил. Были вырезки из газет с иллюстрациями, со статьями духовного содержания, я их хранил, давал читать, если меня просили.

Поскольку вологодский климат не оказал благотворного влияния на здоровье Татьяны Петровны, мы решили вернуться на родину в Эстонию, где жили наши родители, родные и друзья. Епископ Таллинский и Эстонский Иоанн (Алексеев) обещал мне освободившийся Николаевский Коплиский приход в Таллине. Но Владыка Гавриил просил подождать до Пасхи.

Стали понемногу собираться. Все книги заколотили в ящики, а на следующий день — 27 февраля 1957 года — органами КГБ Вологодской области я был арестован и отправлен во внутреннюю тюрьму при управлении КГБ, где около четырех месяцев провел под следствием.

Когда пришли с обыском, пришлось все книги из ящиков вынимать. Каждую строчку старались определить как антисоветскую. В вырезках из газет на обратной стороне интересной статьи могла быть какая-нибудь антисоветская статья без начала и конца. Ничего существенного. Но все это мне инкриминировали. Из книг в моем деле фигурировали «Христианство и классовая борьба» Бердяева, потом «Былина о Микуле Буяновиче» и еще пара книг. Изъяли гораздо больше, но ничего потом не вернули. Должен сказать, что у меня обид ни на кого не было, ведь, давая читать что-то людям, я считал, что приношу духовную пользу, и меньше всего предполагал, что можно мои действия истолковать как антисоветские!

Я получал командировочные удостоверения, когда ездил по вологодским районам с требами. К тому времени, как меня арестовали, их скопилась целая пачка. На следствии эти командировочные служили отягчающим обстоятельством.

Меня поместили в одиночной камере, но я не голодал — в тюрьме кормили, да и передачи мне передавали. Меня очень интересовало, как отнеслись к моему аресту прихожане. Осуждают или сочувствуют? По передачам, по тому, что передавали, я догадался, что посылают не только из дома, но и из других мест. Переписка с женой мне разрешалась. На свидании я узнал от нее, что по городу распространяются слухи о том, что «попа посадили, который в причастие рак клал». Она как-то слышала это сама, когда в магазине стояла в очереди.

Начались допросы. Был собран материал. Следователь как-то вынул конверт, в котором была масса семейных фотографий. Откуда он их взял?..

Без конца вызывали разных свидетелей. Таскали на допросы всех близких к нам, тех, кто часто бывал у нас дома. У одной нашей знакомой были парализованы ноги, так ее привозили для допросов на инвалидной коляске. А иногда устраивали и очную ставку. Задавали провокационные вопросы. Некоторые давали показания. Я не могу обвинять, что они хотели меня засадить или что-либо сделать. Но кто-то был напуган, а кто-то, наоборот, держался смело и независимо, и ничего с ними поделать не могли.

Наконец состоялся суд. Обвинение мне было предъявлено по статье 58.10 «Хранение и распространение антисоветской литературы и клевета на советскую действительность», причем по второй ее части. Во второй части 25 лет можно было дать… Суд рассмотрел дело, а в нем было нарушено два пункта, которые адвокат опровергла, и их не смогли включить в обвинение. Суд переквалифицировал обвинение со второй части на первую, и приговорили меня к десяти годам лишения свободы. После суда меня этапировали через московскую пересылочную тюрьму «Красная Пресня» в мордовские лагеря «Дубровлага».

Надо сказать, что я отбывал заключение в сравнительно легкое время: не было ни пыток, ни избиений, ни изнурительных работ и голода. Все происходило в рамках законности: протоколы и все прочее. В лагерях, в бараках, где мы работали, было тепло, так как мы делали мебель, и тепло было необходимо. Остававшийся материал можно было уносить, чтобы протопить свои печи. Решеток на окнах не было, бараки не запирались.

Но заключение есть заключение — я был лишен возможности быть среди родных и близких. На архиерейской хиротонии я сказал, что «пришлось пробыть среди чужих и чуждых мне», но все же не совсем чужих и чуждых, потому что привелось встретить многих интересных и замечательных людей: духовенство и верующих самых разных конфессий. Страшных рассказов не было, но все-таки на протяжении этого времени было много такого, что запечатлелось в памяти и, наверное, останется на всю жизнь.

Что представлял собой лагерь? Это была интернациональная компания. Кого там только не было! Украинцы («бендеровцы», воевавшие на западе против советской власти), латыши, литовцы, татары, калмыки… Эстонцы, «лесные братья» — «метсавеннад». Был там один молодой эстонец, которому дали по 25 лет по всем пяти пунктам.

Общим язык был, конечно, русский, но эстонцы, даже отсидевшие по много лет, так и не научились правильно говорить по-русски. Меня постоянно брали переводчиком.

Также там была русская молодежь, все студенты, в основном — «язычники», то есть те, кого посадили за болтовню антисоветскую. С одним из них я был и до сих пор остался в очень добрых отношениях. Это Никита Кривошеин, племянник Владыки Василия (Кривошеина). Они репатриировались из Парижа в Россию после войны. Сначала отца посадили, потом и Никиту. После освобождения из заключения ему было предложено навсегда уехать из России и он вернулся в Париж. Мы изредка переписывались, а когда Никита приезжал из Парижа, встречались как старые друзья.

Отбывало свои сроки и разное духовенство, но уже не было такого высокого уровня, как когда-то на Соловках, где сидели епископы, богословы, ученые, цвет интеллигенции. Здесь уровень был пониже и среди недуховных, и среди духовных. Епископов не было, один только униатский митрополит Иосиф Слипый отбывал второй срок. Когда его привезли, все униатские священники встречали его у ворот, как на архиерейской встрече, целовали ему руки. Но Слипый недолго пробыл — его на какого-то советского шпиона обменяли, и он попал в Ватикан. Я с ним мало общался, но он производил впечатление гордого и надменного человека.

Особенно много иеговистов мне встретилось, но были и пятидесятники, и униаты, и католики.

Униаты и католики служили мессы. У них были крестик с мощами, на котором и совершалось Таинство Евхаристии. Рядом с моей койкой была койка униатского священника. Они платочек разложат, поставят чашечку, в нее из изюма выжмут сок, кусочек булки вырежут… Мы так не делали. Мне жена по благословению нашего духовника, отца Валерия Поведского, привозила Святые Дары. Как пронести? Как сделать, чтобы не попало в руки чекистов — все ведь проверяли. Но придумали: в целлофановом мешочке — сухари, а там, в середине, еще маленький целлофановый мешочек, в котором Святые Дары. Если проверяют, можно сказать, что сухари. Мы причащались индивидуально. В каптерке собирался наш «актив», там и совершалось богослужение.

Как-то иду вечером, слышу: наше всенощное бдение, смотрю: сидят три старичка и всю всенощную поют, и так поют, что на душе стало хорошо, светло.

В конце концов жена мне нашла хорошего адвоката, который добился пересмотра дела, и мне сократили 10 лет на 5. Я три с половиной года отсидел, и зачетов набралось на полтора. Зачеты — это когда на каждый рабочий день дополнительно зачитывался еще один день, потом стали сокращать на полдня, на четверть. В общей сложности у меня набралось на полтора года этих зачетов, и можно было освободиться. Когда у меня набралось уже пять лет, меня представили на освобождение, а тут распоряжение — расконвоировать.

12 сентября 1960 года закончился срок моего заключения. После нескольких дней волокиты с оформлением документов на получение паспорта нас, целую группу освободившихся заключенных, отправили на станцию Потьма, откуда я добрался до Москвы, повидался там с друзьями и сел на поезд в Таллин, где меня встречали родные. Прямо с вокзала мы поехали в Казанскую церковь, где уже ждал отец Михаил Ридигер. Он отличался удивительной пастырской сострадательной любовью к людям и со слезами отслужил благодарственный молебен перед чудотворной Казанской иконой Божией Матери. Все плакали от радости, что пришел конец разлуке. Свою младшую дочь Марию я не видел все эти годы, а когда меня арестовали, ей было всего два с половиной года, так что она выросла без меня. Со старшей, Еленой, которой в 1957 году было 11 лет, я переписывался, и она даже приезжала ко мне в лагерь вместе с моей матерью.

Пока я отбывал свой срок в заключении, Татьяне Петровне с младшей дочерью (старшая в то время жила у бабушки и приезжала только по субботам и воскресеньям) предоставили возможность жить в комнате бывшей церковной сторожки Иоанно-Предтеченской церкви в Нымме, где она была псаломщиком и пела в церковном хоре. Там поселился и я.

В Ныммеской церкви престарелый настоятель, протоиерей Христофор Винк, которому было уже за 80, ожидал моего освобождения, чтобы передать мне Иоанно-Предтеченский храм. Для меня это было полной неожиданностью — мы с ним почти не были знакомы. Но отец Христофор, уволившись за штат, решил продолжать служить до тех пор, пока я не выйду на свободу. Он очень ценил мою жену как псаломщицу и певчую. Таким образом, благодаря отцу Христофору я сразу же оказался при церкви и, хотя не имел еще права служить, получил возможность бывать на богослужениях, без которых так трудно было все эти годы в лагере. Только 4 ноября я получил, наконец, указ о назначении в Иоанно-Предтеченскую церковь.

Вся структура церковной жизни в Нымме была налаженной. Отец Христофор был организатором строительства Ныммеского храма, собирая деньги буквально по крупицам. Предтеченская церковь — его детище. Меня окружали очень хорошие, искренние и приятные люди, начиная с самого отца Христофора, человека интеллигентного, широких взглядов, знатока церковного пения и классической музыки (до того как стать священником, он был регентом хора Нарвского Воскресенского собора). У отца Христофора имелись свои композиции, и его трудами был создан обиход церковного пения на эстонском языке.

Когда я стал настоятелем, отец Христофор приходил в церковь, но служил очень редко. Он читал поминания — по заведенной им традиции в специальный синодик вносили имена всех тех, кого отпевали в Ныммеской церкви.

Мне нравилось, что отец Христофор строго придерживался порядка ведения церковных дел. В приходе не было быстрых, легкомысленных решений — велась книга протоколов Церковного совета, в которой все решения фиксировались. Не могло возникнуть никаких недоразумений с назначениями, увольнениями или зарплатами. В этой книге было детально записано, какие ремонты проводились в церкви, что приобретено и т.п.

Отец Христофор вел также церковную летопись, аккуратно записывая все приходские события и иногда своеобразно комментируя их. Он оставил мне ее в наследство. Существовало правило, что каждый приход должен вести летопись. Эта летопись сохранилась — в ней была описана вся история создания храма, его украшения. Продолжая заведенный отцом Христофором порядок, я тоже все заносил в летопись.

Все окружение настоятеля было тоже пожилым, многие трудились вместе с ним с самого основания прихода. Средства на постройку собирались с трудом — народ там (русские эмигранты) был бедным, в Нымме селились те, кто не мог найти жилье в Таллине. Прихожане устраивали благотворительные вечера и лотереи для сбора средств на строительство церкви, обходили жертвователей с подписными листами. Храм изначально был очень бедным: перед освящением прихожане взяли лошадь и объехали таллинские церкви — кто что даст. Собирали крохи, но где русские люди, там должна быть и церковь.

Вспоминая тот период и людей, с которыми мне довелось начинать, могу сказать, что потом приходилось работать и поддерживать «дипломатические» отношения ради пользы церковной с гораздо более трудными людьми…

К моменту моего назначения храм постепенно ветшал вместе со стареющим настоятелем, был в неважном состоянии. Постройка рассчитывалась на 25 лет. Предполагалось, что со временем вместо деревянного здания будет построена каменная церковь. Но обстановка изменилась, о строительстве в советское время не могло быть и речи, да и средств не было.

Я застал храм почти в том виде, в котором он был построен: многое так и осталось сделанным наспех, ризница была очень бедной. Правда, иконостас был хороший, большой — в 1939 году его привезли из закрытой церкви в Балтийском Порту (Палдиски), и он стал украшением храма. К счастью, за время служения в Вологде у меня собралась какая-то утварь — все это очень пригодилось потом в Нымме: евангелия, кресты, чаши (это все и сейчас в Нымме).

Назрела необходимость сделать и внешний, и внутренний ремонт, а средств не было, поэтому решили приводить храм в порядок постепенно. Наконец, сделали последний большой внутренний ремонт, вложив в него все до копейки, думали передохнуть. Но Господь судил иначе: начались несчастья — храм поджигали четыре раза. И два поджога вылились в настоящие большие пожары. В первый раз, в 1970 году, разбили стекло в алтаре, бросили четыре бутылки бензина, подожгли. В алтаре сгорело все, кроме престола, все иконы, кроме одной — «Всех скорбящих радосте». Эта икона сорвалась со стены, упала вниз ликом и, когда мы ее подняли, оказалась совершенно неповрежденной. Из алтаря огонь начал перебираться в храм, но из идущей мимо электрички заметили пожар и вызвали пожарных.

Страшно вспомнить, в каком состоянии был алтарь! К счастью, ризницу, куда вела дверь из алтаря, огонь не тронул, так как не было тяги, и все уцелело. А в алтаре и пономарке практически все погибло. Сильно попортились иконы и в иконостасе, некоторые совсем сгорели. Пришлось снова приступать к ремонтным работам.

Второй пожар был в 1972 году. Поджог совершили с другой стороны. Разбили окно на лестничную клетку, ведущую на хоры и колокольню, из 10-литровой лейки вылили бензин и подожгли. Сила огня была такова, что стоявшая под лестницей купель для крещения, сделанная из очень толстого металла, просто расплавилась — осталась одна ножка. Огонь проник на хоры, а с хоров уже перешел в храм. Алтарь на этот раз сохранился, но храм внутри выгорел очень сильно.

Пожар произошел вскоре после окончания наружного ремонта. Церковная касса опять была пуста. Но горячо откликнулись верующие: немалую сумму собрали наши прихожане, жертвовали из других церквей, средства выделила Московская Патриархия, на просьбы о помощи откликнулись Пюхтицкий и Печерский монастыри, настоятели некоторых наших храмов. Были пожертвования из Троице-Сергиевой лавры — от игумена Марка (Лозинского).

Очень помог протоиерей Николай Смирнов, который тогда был настоятелем московского храма святых мучеников Адриана и Наталии. Видимо, по Божиему Промыслу к нему обратилась женщина, давшая обет, что если выиграет что-то по лотерейному билету, то часть денег пожертвует в церковь. Она выиграла автомашину. Отец Николай посоветовал ей передать эти деньги на восстановление нашего храма…

В 1974 году умерла моя жена. Здоровье ее было подорвано еще во время войны, когда она вместе с другими прихожанами таллинской Симеоновской церкви была арестована немцами за помощь русским военнопленным и отправлена в тюрьму. Серьезным испытанием оказался и мой арест. Татьяна Петровна была мужественным человеком, никогда не жаловалась, никто не видел ее слез. Но состояние ее здоровья ухудшалось, осложняясь все новыми заболеваниями. Ни перемена климата (наш переезд в Вологду), ни лечение результатов не дали. Но тем не менее после моего возвращения из лагеря инвалидность у нее сняли и перестали платить пенсию. Посмеялись медики из комиссии: «Неужели муж-поп вас не прокормит!» Получал я тогда очень мало, а налоги брали с духовенства по тому времени очень большие. Дочери еще учились, так что нелегко нам жилось. Перебивались, как могли, был небольшой огородик.

Ездили со старшей дочерью в колхоз, где собирали в ящики картошку, которую выкапывал трактор. Расплачивались с нами картошкой, и таким образом семья была обеспечена на зиму. Татьяна Петровна сама шила и перешивала и себе, и детям. Все было в доме старенькое. Но жили дружно и весело. Приходили к нам постоянно люди, для всех находилось и доброе слово, и чашка чая…

Приближался мой 50-летний юбилей. Я уехал во Псков, в Любятово, на престольный праздник, чтобы избавить жену от лишних хлопот. Семья осталась в Таллине. Татьяна Петровна сходила в воскресенье к обедне, а в понедельник 17 июня, около пяти часов, во время астматического приступа скоропостижно скончалась — остановилось сердце. Получив телеграмму, я сразу вернулся в Таллин. Проезжая через Печеры, заехал в монастырь, просил там молиться.

Удивительное дело, пока Татьяну Петровну не увезли в церковь, к нам все время шли люди: родные, друзья, прихожане, певчие… Все ее любили. Отпевали ее в день моего рождения, от которого я пытался убежать. Храм был полон народу, почти как на Пасху. Многие провожали и на кладбище.

Для меня это была невосполнимая потеря, перенести которую помогали дочери и приходская семья. Я овдовел, но остался с близкими по духу людьми. Но, наверное, священнику необходимо все узнать на своем опыте, чтобы лучше чувствовать переживания своих пасомых.

В 1988 году меня избрали делегатом на Собор Русской Православной Церкви, посвященный 1000-летию Крещения Руси. Конечно, он проходил в обстановке куда более благоприятной, чем Собор 1945 года. И снова я был потрясен силой внутренних ресурсов нашей Церкви.

В 1990 году скончался Святейший Патриарх Пимен, а на его место был избран наш митрополит Алексий. Вскоре после интронизации Святейший Патриарх приехал в Эстонию и служил в нашем храме 7 июля, в престольный праздник — Рождество Иоанна Крестителя. Патриарху сослужили два епископа: епископ Истринский Арсений и Тапаский Виктор — настоятель Александро-Невского собора. Для прихода это было историческое событие. Конечно, всего народа храм не вместил, многие стояли на улице.

А потом мне пришлось расстаться с дорогим сердцу приходом, где я прослужил почти 30 лет. Патриарх Алексий предложил мне принять Эстонскую епархию. Не могу сказать, что это было неожиданно — других кандидатов практически и не было, так как нужно было владеть эстонским языком, знать местные традиции. Но я архиерейского сана не искал и к этому не стремился. Принял как волю Божию только потому, что понимал неизбежность такого поворота судьбы.

Мое служение в Ныммеской церкви закончилось монашеским постригом и возведением в сан епископа Таллинского.

Постриг в Псково-Печерском монастыре совершил наместник — архимандрит Павел (ныне архиепископ Рязанский и Касимовский). А моим восприемником стал замечательный батюшка — отец архимандрит Иоанн (Крестьянкин). До самой своей кончины он всегда с любовью относился ко мне, поддерживал советами и молитвами

15 сентября того же года состоялась хиротония во епископа Таллинского. Хиротонию совершали Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, митрополит Гельсингфоргский Тихон из Финляндии, архиепископ Тамбовский Евгений, архиепископ Новгородский Лев и епископ Тапаский Виктор.

Подводил меня при исповедании веры один из старейших клириков епархии — протоиерей Феликс Кадарик. В Божественной литургии приняло участие все эстонское и русское духовенство Эстонии.

Время моего архиерейского служения пришлось на очень сложный исторический период. Распался Советский Союз. Эстония первой заявила о своем выходе из СССР и желании быть самостоятельным национальным государством. Возникали совершенно новые коллизии. Перестраивалась вся жизнь, появились новые тенденции. Ко всему этому надо было привыкать и приспосабливаться. Мне шел 67 год, все уже воспринималось не так легко.

Архиерейский период моей жизни весь на виду. Возможно, я не всегда успевал быстро и правильно реагировать на события, в чем-то ошибался, шел наугад. Но могу сказать одно: я всегда стремился поступать по совести, не принимать скоропалительных решений, продумывал каждый шаг и каждое назначение и перемещение духовенства, старался, по-возможности, созидать мир. Надеюсь, что моя паства верит мне и простит, если в чем-то я не прав.

Большая часть моей жизни прошла в прошлом веке. Я родился при святителе Патриархе Тихоне, был крещен при митрополите Александре (Паулусе), иподиаконствовал у архиепископа Павла (Дмитровского), присутствовал на избрании и интронизации Святейшего Патриарха Алексия (Симанского), начинал священствовать при епископе Исидоре (Богоявленском), проходил пастырское служение в Эстонии и в Вологде, отбывал заключение в лагерях Мордовии, служил под омофором нескольких архиереев, был на Соборе Русской Православной Церкви, посвященном 1000-летию Крещения Руси, призван к архиерейству Святейшим Патриархом Алексием II, присутствовал на его отпевании в декабре 2008 года.

Последнее историческое событие, участником которого довелось быть и мне, — Архиерейский и Поместный Соборы Русской Православной Церкви и торжественная интронизация Святейшего Патриарха Кирилла.