Хорошо организованные толпы захватывают - разумеется, именем «угнетенного народа» - здания парламентов в Белграде и Тбилиси, парализуют массовыми беспорядками Минск и Будапешт, колотят в барабаны на киевском Майдане, громят центр Бишкека и Еревана… Прошло достаточно много времени, чтобы убедиться: «цветные революции» не принесли счастья ни Сербии, ни Украине, ни Грузии. Однако они стали существенным фактором внутриполитических процессов на постсоветском пространстве, а их последствия для соседних государств, и в первую очередь – для России, могут оказаться весьма долговременными и крайне негативными (в качестве одного, но далеко не единственного примера, можно указать на внешнеполитический дрейф Украины после 2004 года).

Четыре возможных состояния человека: 1 Самодовольство (деловое, рабочее, утреннее); 2 отчаяние; 3 экстаз; 4 тоска.

В первом и втором для меня не существует Бога.
В третьем – исчезаю я сам.
Поэтому ни одного из них не достаточно для построения картины мира (осознания существования себя, собственного устройства, и собственного места в этом мире).

Только четвёртое состояние – тоска по трансцендентному – даёт мне осознать одновременно и себя и Бога. Только в этом есть встреча, и только на этом, как на основании, можно строить утверждение собственного существования.

Когда проезжаешь в электричке мимо сёл и полей, и выискиваешь взглядом колокольни на горизонте, хотя, казалось бы, зачем.

Голод по Богу обычно рассматривается как способ доказательства бытия Божия (по логике «раз существует жажда чего-то – то значит существует и это что-то, ибо каждое чувство адекватно своему предмету»). Но вопрос о существовании Бога в каком-то смысле излишен, если мы говорим о Боге в христианском смысле, т.е. о Боге, как о первоначальном Бытии, по отношении к Которому любое другое бытие вторично. Бог, как мы Его понимаем, определённо существует, но остаётся вопрос о существовании чего-либо кроме Него; о моём собственном существовании, и о моём отношении к Богу. Неочевидно, существуем ли мы, и существует ли реальность вокруг нас, потому что, в конечном итоге, мы можем оказаться только миражом, наподобие индийских построений, только рябью на поверхности Вечного, только сном Божества. И вот тут состояние экзистенциальной тоски оказывается очень важным, потому что именно в нём выражается наша отделённость, и наше осознание отделённости. Наша автономия, наша свобода от Бога, – подаренная свыше, а не присущая нам изначально; несущая скорее страдание, чем радость – но всё-таки свобода. И в этом свете страдание – очистительно, поскольку оно только и даёт нам гарантию нашего существования, нашей самобытности, нашего стремления, нашей любви к Богу.

Прочёл автобиографию святителя Луки Войно-Ясенецкого. Когда читал, не мог отвязаться от мысли, что местами история его мытарств до боли напоминает другую печальную автобиографию: "Житие" протопопа Аввакума.

Обоих погнали в ссылку, оба дошли буквально до края света, бок о бок с нищетой и смертью; оба по пути проповедовали местному населению, и по мере сил боролись с расколом, в котором нехорошие люди пытались сделать Церковь служанкой государства и его текущих политических целей. Обоих потом это же государство вызвало из ссылки назад, и с одинаково беспощадной бессмысленностью оба пошли разматывать свой тоскливый арестантский путь в обратную сторону. Есть такое место, где возникает стойкое ощущение deja vu. Когда-то в русской истории что-то подобное кто-то уже писал...

Есть, конечно, разница. Один мытарствовал в Даурии, другой – в низовьях Енисея; у одного умирали собственные дети, другой пытался делать операции местным. Один погиб в борьбе с расколом, а церковь, которую он защищал, в результате отбросило далеко вправо; другому удалось победить раскол, но его церковь при этом пошла на такие уступки бесчеловечной власти, что для многих "победивших" возникла проблема сохранения или не-сохранения лояльности. Наконец, один от сидения в земляной яме почти сошёл с ума, договорился до ереси, а после был зверски убит. Другого, по милости Божьей, сохранил его "светский" талант, дав возможность служить до последних дней; однако расплатой за это, стала терпимость, "привычка" к советскому государству и Сталину лично, которая так шокирует и ужасает сейчас в посланиях и статьях святителя.

И всё-таки, невозможно отделаться от ассоциации между этими двумя текстами.

Какой же всё-таки максимализм – ожидать, что церковь вообще хоть на что-то в этом мире может повлиять. Конечно, верить в это хочется, но как же это неразумно!

Вдумайтесь сами, оптимисты, люди, считающие себя религиозными: ведь кто-кто, а мы-то с вами знаем, что даже в нас самих изменения происходят ох как медленно, если вообще происходят! Давайте взглянем на себя со стороны – и признаемся честно. Вот мы читаем Евангелие. По крайней мере на уровне деклараций – на уровне желаемого, а не действительного, – мы называем себя христианами. Это значит, что хотя бы теоретически мы говорим себе: Христос – наш идеал. Мы ему не следуем, и может быть даже не хотим следовать (потому что вряд ли нам, к примеру, что-то физически мешает раздать имение бедным – скорее всего мы всё-таки не хотим вот прямо сейчас, сегодня, раздать всё имение бедным). Но по крайней мере мы хотим хотеть Ему следовать. Это уже очень много. Я думаю это и называется – быть христианином – хотеть захотеть, надеяться захотеть следовать за Христом.

И вот мы, христиане, можем трезво оценить, как же мало на самом деле христианство сказывается на нашей обычной жизни. Увы, самый разхристианский христианин на своём пути к святости в лучшем случае станет так же хорош, как тот, кому повезло родиться хорошим. Я не могу уверенно говорить за других, но за себя – могу. Если я хотя бы перестану скрипеть зубами на кричащих детей и срываться на людей, когда не выспался, – я уже пойду умирать с чувством выполненного долга. Счастлив буду, честное слово. А между тем, я знаю людей, которые изначально таковы, к которым люди тянутся за их доброту. Если я после лет усилий, молитв и слёз раскаяния стану похож на них – этих довольно безразличных к религии, но в самом деле прекрасных и добрых людей, – как же я буду рад!

И это на уровне отдельного человека, христианина. Чего же требовать от церкви, которая мало того что состоит из обычных людей – таких же декларированных (и слава Богу за эту декларацию!) христиан, – но ещё и касается обычной жизни едва-едва. Чего же требовать от бедного батюшки! Церковное вмешательство в мир ограничивается обрядами перехода, и дай Бог, если в этот момент один раз в жизни люди задумаются о чём-то вечном.

Знаете, чем больше я думаю, тем меньше уверен, что это плохо, когда люди приходят в церковь только креститься и жениться. Что это происходит оттого, что церковь плохая, слабая или неадекватная. Напротив может быть: была бы сильная – настырно лезла бы в мир, и всех бы озлобила, или сломала, поскольку природа человеческая такова. Не дружит земное с небесным. И было бы это уже не христианство, не вера в Распятого, а обычная государственная идеология. А была бы церковь адекватной миру – ещё хуже, потому что быть в полной мере адекватным миру значит смириться со злом, и вовсе перестать быть христианином. Я не к тому, что надо перестать мыться, отрастить бороду до пупка и с безумным видом ходить в дерюге где-нибудь по закоулкам, а к тому, что всё равно священник, да и вообще любой христианин, – это так или иначе безумец, фрик, странный человек.

Увы, соль на то и соль, что не земля, не вода, и не хлеб. На соли ничего не растёт. И есть чистую соль – нельзя. Без соли пища несъедобна, но и сама соль – в ещё большей степени несъедобна. Если соли слишком много – то или выкинуть эту пищу, или в свою очередь использовать как "разбавленную соль". Намедни я пересолил чечевицу – и пришлось мазать её на хлеб, потому что есть стало нельзя. Так и если христиан собирается в одном месте слишком много, это может оказаться невыносимо. Христианин – настоящий,предельный, последовательный христианин – это этакий уродец, ни на что не годный. Он не может как следует двигать прогресс, он не может содержать банки и магазины, он ни на что не годится, кроме того чтобы иногда раз в жизни, если повезёт, воспитать сироту, или умереть мученической смертью. Потому что христианин – не плоть мира. А соль мира. Без соли нельзя. Но нет ничего более никчемного в быту чем сплошной соляной столб.