 Первая Мировая война явила немало примеров героизма русских военных пастырей. Согласно спискам, регулярно публиковавшимся в «Вестнике военного и морского духовенства» (с 1917 – «Церковно-общественная мысль»), в годы Первой Мировой войны погибло на поле боя, умерло от ран и болезней 79, выжило после ранений – 80, находилось в плену 76 военных священников. Из среды военного духовенства вышли священномученики Петр (Зверев), Антоний (Панкеев), Аркадий (Остальский), Аркадий (Ершов), Алексий (Ставровский), Алексий (Сабуров), Сергий (Флоринский), священноисповедники Сергий (Сребрянский), Роман (Медведь) и другие.
Однако помимо подвигов пастырского служения на поле брани, помимо мученичества в эпоху гонений, представляет немалый интерес и противостояние военных пастырей смуте 1917 года. События этого периода заставляют задуматься о том, насколько препятствовало разложению армии военное духовенство, и по какой причине остановить этот процесс ему не удалось.
Чтобы ответить на эти вопросы, следует, прежде всего, отметить, что понятие «военное духовенство» имело узкий и одновременно широкий смысл. Собственно военным духовенством следует считать небольшую прослойку священников, находившихся в ведении Протопресвитера военного духовенства и окормлявших воинов не только в период войны, но и в мирное время. К началу I Мировой войны количество кадровых военных пастырей было невелико – 730 священников и 150 диаконов. [1] Во время войны количество военных священников достигло 5 тысяч человек за счет духовенства, мобилизованного с приходов и монастырей. Вступить в ряды военного духовенства, как в мирное, так и в военное время мечтали многие, причем материальные причины играли здесь не последнюю роль. Если приходской священник имел в общей сложности 500, максимум 800 рублей в год [2], то священник, призванный в войска, получал 900 рублей в год, если находился в госпитале, и 1080 рублей, если нес свое служение на театре военных действий. Помимо этого, мобилизованные священники получали по 4 рубля суточных. Сохранялись за пастырями и оклады в епархиальном ведомстве [3]. Однако, материальный уровень далеко не всегда соответствовал уровню подготовки священника к окормлению воинов и, по мнению современников, был достаточно низким. С кадровым военным духовенством ситуация была достаточно сносной. Вступив в должность протопресвитера и познакомившись со священниками, отец Георгий Шавельский сделал двойственный вывод, что «все они способные к работе и достаточно образованные, чтобы с успехом работать, но нет у них выучки, нет и системы в работе» [4]. Участник 1 Мировой войны, а впоследствии эмигрант генерал Епанчин отзывался более резко. Он писал, что военное духовенство, как и епархиальное, не имело достаточного не только богословского, но даже общего образования [5]. Ф. Судьбинин на страницах журнала «Разведчик» писал, что «военные священники по образованию и воспитанию не составляют исключения из общей массы духовенства»[6].
Значительно хуже была ситуация с духовенством, прибывавшим из епархий. Особенно тяжелым было положение с флотскими иеромонахами, создававшими большие проблемы ведомству Протопресвитера незадолго до войны. Иеромонахи, попадавшие в армию и на флот, были, как правило, выходцами из крестьянской среды, и образованностью не отличались. Когда на одном из заседаний Поместного Собора 1917 –18 гг. прозвучало предложение о привлечении к просветительской работе насельников монастырей, епископ Андрей Уфимский сказал: «Вы хотите заставить монахов, чтоб они проповедовали. О чем же они будут проповедовать? Их надо просить не о том, чтобы они проповедовали, а о том, чтобы они не смели проповедовать» [7]. Капитан 1 ранга Попов в 1911 году жаловался, что на флоте «почти все священнические должности замещены полуграмотными, вольнонаемными иеромонахами, весьма часто служащими посмешищем не только для офицеров, но и для матросов, многим из которых они уступают в развитии. Не имея возможности оплачивать стоимость стола в офицерской кают-компании, они кормятся за счет офицеров. Последние, условливаясь с содержателем кают-компании, так и уговариваются: кормить столько-то офицеров, кота и попа. Потом этому бесплатному настольнику приходилось выслушивать от молодежи обидные шутки и даже издевательства»[8]. Хотя в 1912 году многие из неграмотных судовых иеромонахов были уволены, это принесло лишь временное улучшение обстановки. Грянула война, и ряды военного духовенства пополнились епархиальными священниками, качественный состав которого практически не контролировался. Назначение происходило следующим образом. Протопресвитер подавал заявку в Синод, который обращался к епархиальным архиереям. Те, в свою очередь, отбирали священников по своему усмотрению, причем старались отправлять на фронт далеко не самых лучших пастырей [9].
В ряды военного духовенства поступали также пастыри с приходов, оказавшихся на оккупированных территориях. Священники, спешно покинувшие родные места, оставались без средств к существованию и вступление в ряды военных пастырей оказывалось для них единственной возможностью содержать семью. К таким пастырям старались относиться со вниманием и назначали их на должности полковых священников. При этом, не обращалось внимания на уровень их подготовки к служению на войне. Все это приводило к тому, что ряды военных пастырей часто пополнялись священниками неопытными и не готовыми к работе среди солдат. Братское собрание духовенства 1 Армии в январе 1917 года констатировало факт, что «в новые формируемые полки назначаются священники мало знакомые с военной средой и не знающие запросов и настроения воинов»[10]. Протопресвитер Г. Шавельский писал: «Руководство военным духовенством затруднялось тем обстоятельством, что армия переполнялась мобилизованными, взятыми из епархий, не знавшими духа, условий военно-духовной службы священниками»[11]. Кроме того, священники, призывавшиеся в армию, несли с собой и все болезни епархиального духовенства, в том числе и отмечаемое многими современниками оскудение пастырского духа. «Многие пастыри, – писал, например, святитель Макарий (Невский) в 1913 году, - не пасут вверенного им стада <…> Многие, долженствующие быть солью для православного народа, потеряли силу соли, обуяли настолько, что годны стали только для изсыпания под ноги и попрания»[12]. Все это приводило к тому, что многие пастыри сводили свою деятельность в армии к требоисполнению, а беседы их, по словам протопресвитера Г. Шавельского, были «не всегда понятны и почти всегда безжизненны» [13].
Отмечалось в годы войны и нежелание некоторых священников делить с солдатами тяготы походной жизни. Начальник канцелярии Протопресвитера военного и морского духовенства Е. Махароблидзе писал Главному священнику Северного фронта протоиерею С. Голубеву: «Многие полковые священники, прослужившие больше года на боевых позициях, вследствие болезни, эвакуируются с театра военных действий, а вместо них командируются госпитальные священники. Но последние обыкновенно отказываются от командировок под разными, иногда совершенно неуважительными предлогами. Почти ни одна командировка не обходится без таких возражений, вследствие чего, кроме осложнения переписки, боевые части остаются без священников на продолжительное время» [14]. О такой тенденции сообщал в своем рапорте Протопресвитеру и главный священник Западного фронта протоиерей К. Богородицкий. О нерадении госпитальных пастырей говорила в начале Первой Мировой войны племянница святителя Игнатия (Брянчанинова) А. Купреянова, которой казалось странным равнодушие военных пастырей. «Личных сношений с ранеными, – пишет Купреянова, – никто не мог бы запретить. Но этого почти не было. Батюшкам некогда, завалены отчетами, сведениями, служебными и семейными делами». Пастыри недоумевали: «Да о чем с ними (ранеными) говорить?»[15]. Еще более ухудшило ситуацию явление, получившее место в преддверии Октябрьского переворота, когда некоторые священники стали покидать воинские части и возвращаться на приходы, рекомендуя вместо себя местных малообразованных иеромонахов. «Некоторые приходские священники, – говорилось в письме солдатских депутатов от 12 сентября 1917 года, – привлеченные при старом строе в ряды военных священников легко получаемыми наградами и большими материальными пособиями <…> в настоящее тревожное полное всяких случайностей время возвращаются на прежние приходы и вместе с тем норовят не возвратить в казну полученных пособий, устраивая очередную грязную сделку с иеромонахами, которых рекомендуют вместо себя»[16]. Таким образом, в ситуации, когда воины нуждались в наиболее профессиональной проповеди, дело благовестия часто передавалось совершенно некомпетентным священнослужителям. По всей видимости, генерал Деникин в значительной степени был прав, когда писал, что «голос пастырей с первых же дней революции замолк, и всякое участие их в жизни войск прекратилось», а съезды духовенства «не имели реального значения»[17].
Не могло не затронуть армию и общее неуважение к духовенству, распространившееся в предреволюционные годы. Незадолго до войны священник Димитрий Лебедев обращал внимание на то, что среди офицеров распространились такие наименования священника, как «батя», «батька», а за глаза – «поп». «Подобные обращения, – писал отец Димитрий, – носят характер неуместной фамильярности, за которой скрывается сознательное или несознательное отсутствие должного уважения к духовенству вообще, или, в частности, к своему духовному отцу»[18]. Пренебрежительное отношение к военным пастырям далеко не всегда объяснялось их низким образовательным и духовным уровнем. Так, епископ (впоследствии митрополит) Трифон (Туркестанов), выполнявший, несмотря на архиерейский сан, обязанности простого полкового священника, писал, что подвергался оскорблениям со стороны солдат уже 1914 году [19]. Другой замечательный пастырь и духовник, главный священник Черноморского флота протоиерей Роман Медведь не только претерпевал насмешки со стороны офицеров и матросов, но и едва не был расстрелян в декабре 1917 года[20]. Вывод о потере пастырями авторитета можно сделать и из рапорта гарнизонного благочинного города Великие Луки священника Иоанна Смирнова, который сообщал о посещении 16 февраля 1917 года Великих Лук миссионером А. Сокольским. Среди причин успеха миссионера священник И. Смирнов называет факт, что Сокольский «появлялся на кафедре не в рясе пастыря церкви, а в военном мундире»[21].
Конечно, сводить ситуацию только к неопытности и нерадению духовенства было бы неправильно. Существуют примеры того, что переломить ситуацию на фронте военные священники действительно пытались. Так, еще в 1916 году были учреждены должности армейских проповедников, на которые приглашались наиболее талантливые пастыри. В Особую Армию был назначен проповедником архимандрит Петр (Зверев), впоследствии архиепископ и мученик, в 5 Армию – петроградский епархиальный миссионер иерей Николай Чепурин, в 1 Армию – иерей Валентин Свенцицкий. В этом качестве находились на фронте и печально известные впоследствии священники Александр Введенский, Иоанн Егоров и Александр Боярский. Все они были очень неплохими проповедниками, и, по свидетельству протопресвитера Г. Шавельского, «своими вдохновенными проповедями потрясали воинские части, их приветствовали громогласными «ура», выносили на руках, умоляли еще раз посетить их»[22].
При желании, найти правильный подход к солдатам действительно удавалось. Священник Димитрий Полянский, например, писал, что его деятельность в 1917 году была успешной благодаря тому, проповедовал он очень осторожно, избегая каких-либо призывов, и стараясь незаметно подтолкнуть солдат к идее о необходимости быть верными присяге[23]. Для поднятия воинского духа священникам было разрешено участвовать и в работе полковых комитетов. Так, на Съезде военного духовенства 1 Армии 19 июня 1917 года было постановлено, что готовить солдат к наступлению необходимо «не только церковными проповедями, но и публичными выступлениями в так называемых агитационных бюро, кои образовываются при полковых комитетах»[24]. Проповедь удавалась, если солдаты видели искренность священника, его готовность самому послужить так, как он к этому призывает. Священник Иоанн Иванов писал, что солдаты согласились идти в наступление только в случае, если он пойдет впереди. Отец Иоанн ходил в атаки с крестом, дважды чуть не погиб. «Могу сказать, – писал он в рапорте, – что <…> очень редкий солдат при встрече со мною (может быть один из двухсот) не поклонится мне, чего нельзя сказать о других полках»[25].
Проповедь, как и другие меры для поднятия религиозности среди воинских чинов, была успешной в случае, если воины еще сохраняли христианские идеалы. В качестве примера можно указать на деятельность иеромонаха (впоследствии епископа) Тихона (Шарапова) в 177 пехотном Изборском полку. Здесь, 17 сентября 1917 года было учреждено «Братство Христа Спасителя», целью которого было религиозное и нравственное просвещение. «За последнее время, – говорил иеромонах Тихон солдатам, – особенно после марта месяца, началось среди вас какое-то духовное одичание. Безнравственное и бесстыдное сквернословие висит в воздухе, во многих ротах и командах оставили молитву перед пищей и сном, считая ее, по неразумию своему, признаком «старого режима», очень и очень немногие посещают полковое церковное богослужение, и перед грядущими боями только 60 человек из всего полка пожелали приобщиться Святых Таин <…> Дух христианства, за немногими (но, правда, очень светлыми) исключениями, померк среди вас и вы только числитесь, но не суть христиане православные. Католики и другие инославные христиане, иудеи, даже магометане, превосходят нас в благочестии (по своей жизни). Недавно, например, магометане, возбудили вопрос в комитете о благообразии своих молений и о предоставлении известных преимуществ своему мулле». В качестве наказания за небрежение к службе отец Тихон наложил на одну из рот наказание – лишение антидора, святой воды и целования креста. Действия пастыря принесли свои плоды, – рота принесла покаяние[26]. Этот случай является единственным примером вразумления воинов, попавшим на страницы официального органа ведомства военного духовенства – журнала «Церковно-общественная мысль» в 1917 году. По всей видимости, случай действительно был редчайший, хотя и имевший место. История не покажется столь неправдоподобной, если вспомнить, что даже активные революционеры и бунтовщики нередко считали себя верующими людьми. Известна, например, религиозность В. Чапаева. Игумен Пармен, находившийся на броненосце «Потемкин» во время восстания 1905 года, рассказывал, что матросы не только не трогали его, но даже попросили исповедать и причастить одного из вождей восстания – матроса Вакуленчука, когда тот умирал. Игумен Пармен отмечает, что Вакуленчук Святые Дары «принял с верою»[27]. Матросы требовали и христианского погребения Вакуленчука, грозя в случае отказа, обстрелами черноморского побережья. Только вмешательство известного одесского праведника – святого Ионы (Атаманского), согласившегося отпеть матроса, спасло жизни многих жителей Одессы[28].
Говоря о неудаче проповеди в 1917 году, нельзя возлагать вину только на военных пастырей. Не следует забывать, что проповедь не помешала бунту по всей России. Отступление народа от Бога и Церкви зашло слишком далеко, что не могло не отразиться и на русском воинстве. «Развращенная, разнузданная толпа», – называет армию в июне 1917 года генерал Епанчин[29]. «Вооруженная толпа, страшная не для врага, а для своего народа», – характеризует ее генерал Алексеев[30]. Именно в это время, летом 1917 года был зверски убит (по всей видимости, ради ограбления) священник 175 Батуринского полка Николай Петровский. Этот период войны характеризуется массовым дезертирством, братанием с врагом. Решать, идти или не идти в наступление стали полковые комитеты. Начались аресты и убийства офицеров. Арестовывались и священники. Повод для ареста мог быть любой. Например, священник Николай Вешкельский был обвинен в монархической пропаганде и арестован только за то, что по недосмотру роздал солдатам молитвы пророку Илии, где упоминалось имя Императора[31]. О том, насколько трудно стало вести проповедь, писал протоиерей Валентин Свенцицкий, с сентября 1917 года состоявший проповедником при штабе Первой Армии. Он вспоминал, что было очень трудно заставить солдат поверить в искренность своих слов[32]. «Недоверие «к попам», – писал другой священник, отец Димитрий Полянский, – переходит не только во враждебное отношение лично к нам, как священникам, но и к богослужению и к молящимся солдатам <…> На богослужении бывает очень мало людей, 10 – 50 человек. При этом, я не раз замечал выделяющиеся фигуры солдат с ухарским видом, в фуражке, шагах в десяти от молящихся, явно вызывающих священника на какой-либо инцидент»[33]. О невозможности вести проповедь, свидетельствовал и протопресвитер Г. Шавельский. В мае 1917 года он посетил Барановичский район. «Я до настоящего времени, – рассказывал Протопресвитер, – продолжаю вспоминать с ужасом о своей поездке <…> Мне приходилось в некоторых частях по часу выжидать, пока собирались на мою беседу распущенные солдаты. В 63 Сибирском полку, когда я заговорил более решительным тоном, толпа двинулась на меня, и я мог бы быть убит, если бы старые унтер-офицеры, заслонив меня, не дали мне возможность добраться до автомобиля и уехать от разъяренной толпы». Порой даже самым талантливым проповедникам не удавалось повлиять на воинов. Протоиерей Иоанн Голубев в мае 1917 года говорил: «За 25 лет службы в должности военного священника я успел узнать душу русского солдата, научился говорить с ним. Нервы у меня были железные. Но сейчас нервы мои не выдерживают, не нахожу я слов для своих речей <…> Начинаю говорить кротко, ласково, сердечно, как говорил бы отец со своими детьми. А из задних рядов раздаются реплики «Воевать хочешь, бери винтовку и воюй. Ты нам лучше расскажи, как разделить панскую землю, чтоб всем было поровну и каждый обрабатывал землю собственными руками»»[34]. Неграмотный солдат охотнее впитывал то, что приносили хлынувшие на фронт агитаторы. Церковь призывала продолжать войну до победы, агитаторы призывали к немедленному миру, к возвращению по домам, к разделу земли. Что мог выбрать крестьянин, не понимавший целей войны и утративший национально-державный дух своих предков? Неудивительно, что большинство солдат, по свидетельству генерала Афанасьева, «охотнее слушало тех, кто умеет сулить все хорошее, включительно обещания устроить в деревне трамваи»[35].
Одной из причин неудачи проповеди является и растерянность пастырей в сложившейся ситуации. Военным пастырям, учившим идти в бой «За Веру, Царя и Отечество!» после февральского переворота трудно было объяснить, за что воюют солдаты. При этом для пастырей представлялось невозможным проповедовать те идеи, которые были популярны среди солдат, приветствовать братание с врагом и дезертирство. Такая позиция пастырей приводила только к росту озлобленности среди воинов. Прямые угрозы и оскорбления в адрес духовенства принуждали военных пастырей покидать армию. «Трех святых воронов – дармоедов необходимо в течение трех дней, считая с 4 декабря выселить из бригады», - говорилось, например, в резолюции совета депутатов 2-й Латышской стрелковой бригады[36]. 21 ноября 1917 года гарнизонный благочинный города Нарвы протоиерей Иоанн Юхновский писал: «Солдаты всего гарнизона совсем обезумели, озверели. На улицах – оскорбления священников и угрозы вслух: «погодите, мы и здесь перевешаем этих попов»» [37]. Некоторые священники были даже вынуждены спасаться бегством, переодеваясь в светскую одежду и сбривая бороды[38]. Приказ Наркомата по военным делам № 39 от 16 января 1918 года об упразднении института военного духовенства только констатировал свершившийся факт изгнания большинства священников из армии. В новой армии на их место пришли другие «пастыри» – комиссары.
Возможно, проповедь имела бы успех при поддержке со стороны государства. Но, к сожалению, еще задолго до февральских событий, Церковь такой поддержки не ощущала. Очень часто ревностный пастырь сталкивался с тем, что мешало его деятельности намного больше, чем низкий духовный уровень паствы, а именно та бюрократическая система, смотревшая на пастыря, как на чиновника, дело которого лишь представлять отчеты. Система ставила священника в такие условия, что даже простое выполнение пастырских обязанностей превращалось для него в настоящий подвиг. О формальном отношении военного руководства к вере говорит, к примеру, тот факт, что во многих подразделениях не было утренней молитвы. Причина тому – отсутствие указания об утренней молитве в Уставе внутренней службы. Не соблюдались в армии и посты. В большинстве воинских частей в начале ХХ века постились только первую и четвертую недели Великого поста, Страстную седмицу, а также три дня говения. Проблема военного священника была и в отсутствии у него свободы действий. Иерей З. Ендасов жаловался, что инспектирующий начальник, лютеранин, остался недоволен тем, что священник не пустил его в алтарь. Другой начальник был недоволен тем, что священник встретил его без креста и святой воды, хотя этого не полагалось[39]. Против вмешательства военного начальства в духовные вопросы высказался и Всероссийский Миссионерский Съезд в Киеве, и I Съезд военного и морского духовенства.
Священник, пытавшийся противостоять падению духовности в армейской среде, и, вследствие этого, развивавший активную деятельность, часто не пользовался расположением командиров, которые стремились избавиться от него и обычно добивались его перевода в «медвежий угол»[40]. «De facto – утверждал священник Исмаил Островский, – военный священник в своем служебном положении – личность безгласная, безвольная и бесправная, подавленная начальством и офицерской средой»[41]. Священник В. Целицо писал, что не нуждаться материально и спокойно служить можно было только в случае хороших отношений с начальством. «Попробуй, – возмущался пастырь, – проявить свою самостоятельность и свободу слова, в лучшем случае будешь путешествовать с места на место и в конце концов выйдет из тебя одна мочала, измаешься, иссохнешь, разобьешь не только свои человеческие нервы, но и всю семью свою, ни в чем не повинную»[42]. Многие пастыри смирялись с таким положением и вливались в офицерскую среду. «У нас, – писал в 1913 году один из авторов журнала «Разведчик», – гораздо естественнее, кажется увидеть полкового священника, чокающегося за собранским столом, чем проповедующего там»[43].
Более того, можно сказать, что часто воинское начальство сознательно или неосознанно мешало военному духовенству в деле воспитания нижних чинов. По свидетельству генерала Деникина, незадолго до Первой Мировой войны военное руководство стало всячески избегать «возбуждения здорового патриотизма, разъяснения целей и задач войны, ознакомление со славянским вопросом и вековой борьбой нашей с германизмом»[44]. Согласно Уставу внутренней службы, священник не мог вести беседы на политические темы[45], а следовательно принимать упреждающие меры по отношению к революционерам. Противодействие священникам в деле воспитания воинов проявилось и во время Первой Мировой войны. Священник Иоанн Иванов рапортовал Главному Священнику Северного фронта: «От командного состава я не имел никакой помощи, ни моральной, ни физической <…> Скорее были даже случаи противодействия: командир просил меня (т.е. приказал) «не затруднять бедных солдат частыми собеседованиями; ибо они и без того очень заняты»»[46]. Февральская революция только ухудшила положение священников. С одной стороны Временное правительство продолжало содержать военных священников (до 5 тысяч человек), и вроде бы желало продолжения войны до победы, с другой стороны – боялось армии и финансировало агитаторов, призывавших солдат возвращаться в свои деревни и делить помещичью землю. Таким образом, при официальной поддержке духовенства, государственная система сковывала лучшие устремления священника, не позволяя ему активно воздействовать на воинов.
Большие сложности были у военного духовенства и с материальным обеспечением. Для успеха в деле воспитания воинов редакцией «Вестника военного и морского духовенства» издавались «Воскресные листки», а при Ставке существовал склад духовно-патриотической литературы. Однако высылать эти издания бесплатно ведомство Протопресвитера не могло, а военные пастыри не могли покупать эти издания из-за отсутствия денег. Вообще, вся литература должна была выписываться для бесплатной раздачи воинам из церковных и хозяйственных сумм полка. На деле же закупка литературы ложилась на одних священников, причем нередко пастыри не могли распоряжаться даже церковными деньгами. Как отмечали участники Съезда благочинных 7 Армии, «некоторые командиры частей, особенно запасных полков, на церковные суммы смотрят, как на полковые, и самолично распоряжаются ими»[47]. Священники госпитальных церквей, своих сумм не имеющих, и вовсе оказывались в положении жалких просителей. Съезд духовенства 5 Армии 20 декабря 1916 года отметил, что «многие главные врачи <…> совершенно отказывают священникам в средствах даже в таких нуждах, как на покупку церковного вина, ладана, свеч, крестиков, брошюр, листков»[48]. Понятно, что после Февральской революции материальное положение ведомства только ухудшилось. При этом, агитаторы заваливали окопы революционной литературой. Так, только за период с 12 июня по 15 июля 1917 года в действующую армию было бесплатно направлено 6708 экземпляров газеты «Правда», 20630 экземпляров газеты «Солдатская правда», 10954 экземпляра газеты «Социал-демократ», 1963 экземпляра газеты «Трибуна», 1803 экземпляра журнала «Спартак», 22929 экземпляров различных брошюр, 1452 экземпляра – программ. В указанный период на фронт ежедневно поступало 872 экземпляра книг и брошюр и 1200 экземпляров газет.[49]
Огромной проблемой в годы Первой Мировой войны была нехватка священников. «Вестник военного и морского духовенства» в 1913 году отмечал, что «нравственный уровень, патриотическая стойкость и верность Царю и Родине выше в тех частях, где имеются свои храмы и священники»[50]. Однако в годы Первой Мировой войны это так и не было учтено. На полк (2000 человек) приходился один священник, который должен был окормлять и другие подразделения, не имевшие своих пастырей, а также нередко и местные приходы. На бумаге, как водится, все было гладко. Согласно одному из циркуляров, священник должен был обходить все окопы своей части 2 – 3 раза в неделю[51]. Однако на деле даже еженедельные посещения оказывались физически невозможными. «Полк наш, – писал протоиерей Порфирий Руфимский, – разбросан на десятки верст, ютясь по отдельным хуторам, скрывающимся в хвойных лесах <…> Я же, их пастырь духовный, обслуживаю духовно в будничные дни другие части, которые не имеют своих пастырей»[52]. Один пастырь писал, что в силу разбросанности своего полка он мог полностью объехать его лишь один раз в год – на Пасху[53]. Но если даже свою воинскую часть было сложно посещать, то что говорить о тех подразделениях, в которых священников не было и которые окормлялись пастырями соседних частей? Потребность в священниках ощущали и некоторые командиры, например, генерал Иванов, писавший: «Вверенная мне бригада разбросана в иноверческой Финляндии и почти два месяца без пастырского руководительства, что крайне нежелательно, особенно в настоящее время»[54]. Такое положение сказывалось на окормлении воинов. Священник Д. Храпко писал, что в его попечении находилось 6 тысяч человек, а, кроме того, он окормлял еще 4 госпиталя[55]. Священник П. Руфимский сообщал, что на первой седмице Великого поста он должен был исповедать и причастить за три службы более 4 тысяч человек[56]. В таких случаях священники прибегали к общей исповеди, которая напрочь лишала пастыря возможности поговорить с каждым солдатом. Случались и более прискорбные случаи. Священник Иоанн Иванов, например, по прибытии в 641 полк, рапортовал, что в полку «очень много солдат, не говевших по несколько лет»[57]. О катастрофической нехватке священников в армии говорит и то факт, что солдаты, по свидетельству митрополита Евлогия (Георгиевского) были вынуждены причащаться у униатов[58]. Еще сложнее была ситуация с запасными батальонами, где скапливались воины (до 25 тысяч человек!), еще не побывавшие на позициях и подверженные действию революционной пропаганды. Однако на критическую ситуацию в таких подразделениях внимания не обращалось. Ситуация ухудшилась летом 1917 года, когда военно-духовное ведомство стало совершенно необдуманно сокращать штат военных пастырей, нанося, тем самым, сильный удар по делу воспитания воинов.
Подводя итог всему вышесказанному, можно сказать, что случаи противостояния смуте со стороны военного духовенства не имели массового характера, хотя отдельные яркие эпизоды имели место. Однако, возлагать вину за случившееся в русской армии в 1917 году только на военных пастырей было бы неправильно. Во многом неудача военного духовенства объясняется условиями, в которых оно оказалось, а также невниманием к его нуждам со стороны государства. Остается надеяться, что все эти ошибки будут учтены в будущем, когда военное духовенство займет подобающее ему место в нашей армии.
Андрей Кострюков
Примечания:
1 Государственный архив Российской Федерации (далее ГАРФ). Ф.1486. Оп.1. Д.8. С.322.
2 Фирсов С. Военное духовенство России (К вопросу о материальном положении священно- и церковнослужителей русской армии и флота в последней четверти ХIХ – начала ХХ столетий) // Новый часовой. 1994. № 2. С.19.
3 Российский государственный военно-исторический архив (далее РГВИА). Ф.2044. Оп.1. Д.6. Л. 6-.9.
4 ГАРФ. Ф.1486. Оп.1. Д.8. С.327.
5 Епанчин Н. На службе трех императоров. М.1996. С.362.
6 Цит. по: ВВиМД. 1913.№ 15-16.С.560.
7 ГАРФ. Ф.1486. Оп.1. Д.8.С.545
8 Там же. С.310
9 Шавельский Г., прот. Служение священника на войне // Военный сборник. 1912. № 12.С.106.
10 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.23. Л.27.
11 ГАРФ. Ф.1486. Оп.1. Д.8. С.422.
12 Воззвание митрополита Макария Московского // ВВиМД. 1913. № 7-8. С.285.
13 ГАРФ. Ф.1486. Оп.1. Д.8. С.327.
14 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.6. Л.43-43 об.
15 Купреянова А. Провинциальные очерки // Богословский вестник. 1917. апрель-май. С.441.
16 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.21. Л.180-180 об.
17 Деникин А. Очерки русской смуты. Крушение власти и армии. Февраль-сентябрь, 1917. Минск. 2002. С.7.
18 ВВиМД.1913. № 19. С.675.
19 Трифон (Туркестанов), митрополит. Проповеди и молитвы. Материалы к жизнеописанию. М. 1999. С.146.
20 Житие священноисповедника Романа (Медведя). Тверь. 2000. С.15.
21 РГВИА. Ф.2044, Оп.1, Д.20, Л.132-132 об.
22 ГАРФ. Ф.1486. Оп.1. Д.8. Л.533.
23 Российский государственный исторический архив (далее РГИА) Ф.806. Оп.5. Д.10115, Л.72-72 об.
24 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.30. Л.33.
25 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.25. Л.224 об.-225.
26 Церковно-общественная мысль (далее ЦОМ). 1917. № 8. С.24-26.
27 Василенко О. Офицеры в рясах. М. 1933. С.38.
28 Великие русские старцы. М. 2000. С.777.
29 Епанчин Н. Цит. соч. С.479.
30 Революционное движение в русской армии 27 февраля – 24 октября 1917 года. М. 1968. С.62.
31 РГИА. Ф.2044. Оп.1. Д.30. Л.45-46.
32 Свенцицкий А. Они были последними. М. 1991 С.79.
33 РГИА. Ф.806. Оп.5. Д.10115. Л.72.
34 ГАРФ. Ф.1486. Оп.1. Д.8. С.533-535.
35 Революционное движение в русской армии. 27 февраля – 24 октября 1917 года. М. 1968. С.139.
36 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.25. Л.842.
37 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.20. Л.718 об.
38 ГАРФ. Ф.1486. Оп.1. Д.8. С.551
39 Чимаров С. Русская Православная Церковь и вооруженные силы России в 1800 – 1917 гг. СПб. 1999. С.88.
40 Строевой полковник. Письмо в редакцию // ВВиМД. 1913. № 2. С.82.
41 ВВиМД, 1913. № 15-16. С.538.
42 ВВиМД.1913. № 3. С. 86.
43 Филатович Б. Что они делают // Разведчик. 1913. № 1173. С. 262.
44 Деникин А. Цит. соч., С.28.
45 Устав внутренней службы. Пг. 1916. С.351.
46 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.25. Л.224-224 об.
47 ВВиМД. 1913. № 7-8. С.294.
48 РГВИА, Ф.2044. Оп.1. Д.23. Л.37.
49 Революционное движение в русской армии. 27 февраля – 24 октября 1917 года. М. 1968. С.272.
50 ВВиМД. 1913. № 23. С.831.
51 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.6. Л.75.
52 Руфимский П., прот. На ратных полях // ВВиМД. 1916. № 11-12. С.341.
53 Полковой свящ. Великие и Святые дни на позиции // ВВиМД. 1916.№ 15-16. С.477-478.
54 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.25. Л.320.
55 Храпко Д., свящ. Дни говения // ВВиМД. 1916. № 6. С.186.
56 Руфимский П., свящ. На ратных полях // ВВиМД. 1916. № 8. С.246.
57 РГВИА. Ф.2044. Оп.1. Д.25. Л.224.
58 Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни. М.1994. С.244.
Материал сайта Седмица.ru
|
