Mongoose

Был в предыстории моей церковной жизни один знаменательный эпизод. Дело было во второй половине семидесятых; мы жили тогда в Ленинграде на Крюковом канале, прямо напротив Никольского собора, и каждый год наблюдали пасхальное празднество из окна. Иногда к нам даже специально в этот вечер приходили в гости знакомые, тоже понаблюдать.

Однажды года через два, а может, и через три, я возвращалась вечером из Мариинского театра с очередного спектакля. По толпе народа у собора, по огонькам свечей, горящих у людей в руках, я догадалась, что сегодня Пасха. Мне стало интересно; я решила подойти. Толпа была странная. Были возбужденные подростки, пытавшиеся хулиганить, были тихие тетеньки и были тетеньки взвинченные. Тогда я еще не догадалась, что это большей частью любопытные, а не верующие — как и я. Но почему все они торчат здесь — вполне понимала: кто ж не знает, что попасть в церковь на Пасху почти невозможно, для этого пришлось бы прийти с утра и целый день сидеть там внутри, потому что ближе к вечеру туда пускают только старушек. Чтобы не мешали посторонние, как я полагала. И теперь на воротах, ведущих к церкви, висел замок, а рядом стояли два милиционера и голосами, которые показались мне глумливыми, уговаривали народ расходиться по домам, идти смотреть телевизор. «Шестая серия начинается!» — выкрикивали они в рупор.

И тут среди разношерстной и не очень-то приятной этой толпы я увидела группу очень красивых молодых людей и девушек. Я поняла, что это иностранцы, но какие-то необычные, особенные. В них был какой-то свет. Они ходили вдоль ограды, растерянные, и явно что-то искали; как потом оказалось — вход. Они казались ненамного старше меня; мне вдруг страстно захотелось заговорить с ними, узнать, кто они, и понять, что же это такое в них сияет. По-английски я не говорила, только по-французски; надежды, что они тоже понимают этот не самый распространенный в мире язык, имелось немного. Но вдруг произошло чудо. Одна из девушек заметила меня и быстро ко мне пошла. «Parlez-vous français?» — спросила она. Я узнала, что они из Греции. «Как войти в церковь?» — спрашивала девушка, волнуясь. И тут я совершила страшный промах. Мысль о том, что эти молодые, прекрасные люди хотят войти в церковь, чтобы вместе с бабками праздновать Пасху, не пришла мне в голову. Я решила, что их интересует интерьер собора и этнография русской церковной службы. «Сейчас, к сожалению, невозможно, — сказала я, — но вот когда служба кончится, вы сможете войти и все посмотреть. Или завтра». Девушка посмотрела на меня с изумлением и отошла. Вскоре часы на колокольне стали бить двенадцать. Греки встали в круг и зажгли свечи. И когда наступила полночь, запели пасхальный тропарь. Это было зрелище фантастическое. Темная ночь, светлый круг, прекрасные вдохновенные лица, освещенные свечами, божественное пение — и вокруг них другой круг, плотный и черный, мои соотечественники, обступившие их кольцом, полные напряжения и непонимания. Круг этот образовался сразу, как только молодые люди зажгли свечи, и сразу же характерные личности в штатском, которых я к своим пятнадцати годам уже научилась различать в толпе, энергично протиснулись в первый ряд. Я стояла в черном кольце, и мне мучительно, до слез хотелось быть с этими молодыми греками. О том, что человеческий круг обладает мощной психологической силой, я узнала позднее, но тогда я испытала эту силу на себе. Мне было из черного круга не выйти.

Публика, собравшаяся вокруг запертого снаружи собора, была, повторяю, странной. Одна из женщин подскочила к грекам, толкнула девушек, задула у них свечки и истерически крикнула: «Христос воскрес, а вы тут поете!». Греки продолжали петь. И с каждой минутой все больше крепло чувство, что они с именем Христа стоят посреди враждебного богоборческого мира. Это ощущалось физически, и это было видно даже мне, ничего об этом тогда не знавшей.

Потом они кончили петь и стали христосоваться. «Христос анэсти!» — говорили они и целовались. Я видела их светившиеся лица и понимала, что радуются они не житейской, а совсем другой, более высокой радостью. И, кажется, начинала понимать, чем именно так отличались они от нас и что за необыкновенный свет исходил от них в ту пасхальную ночь.

И тут они повернулись к нам. «Христос анэсти!» — сказали они черной, тревожной и настороженной толпе советских людей, плотно их окружавшей. Никто из нас им не ответил. «Христос анэсти!» — повторили они. А мы молчали. Не веря своим глазам, не веря своим ушам, они почти уже кричали — с надеждой, и с негодованием, и растерянно, и требовательно, и даже грозно, и с мольбой: «Христос анэсти! Христос анэсти!». Как мне хотелось им ответить! И я даже знала слова. Но язык одеревенел у меня во рту.

И вдруг из толпы, из черного круга вывернулся какой-то мужичонка. Невзрачный, мелкий, суетливый, даже, кажется, пьяненький, он решительно шагнул к грекам и крикнул: «Воистину воскресе!».

Они бросились к нему все. Они ликовали. Они целовали его. Они тискали его в объятьях. Сколько любви обрушили они на него! Не помню, горели ли еще их свечи, но что из нашего, черного, он перешел в их, светлый круг — это ощущение было явственным.

Я вообще не помню, как кончился этот эпизод: как все разошлись, как я пришла домой. Словно занавес опустился после самой главной финальной фразы, оставив меня переживать потрясение.