Mongoose

От грехопадения Адама пострадало всё мироздание. Общая катастрофа не могла не отразиться и на человеческой речи. Слова стали нести не только Истину и правду, но и скрывать ложь. Слова стремительно обесцениваются. Под слоем словесной шелухи сердца людей стали недостижимы для обжигающих глаголов. Как же вернуть слову его первозданную чистоту? Придёт ли она через калёное железо или через очищение человеческого сердца?

Почему так притягательны сказки?

В сказках явное зло противостоит явному добру. Сказочное зло имеет неприкрытые злые цели, к достижению которых оно стремится отчётливо злыми методами. Кроме того, зло в сказках всегда уродливо, чем выдаёт себя с головой.

Сказочное добро, как правило, много слабее сказочного зла. Добро оказывается связанным множеством ограничений, даже по отношению к своим врагам ведёт себя благородно, а к победе над злом идёт всегда через тяжкие испытания. Тем не менее, победа добра всегда предсказуема и неизбежна. Но знание того, что «наши победят», не мешает нам — ещё и ещё — читать, смотреть и слушать наши любимые сказки.

В отличие от сказок, реальность часто вызывает сомнения, — кто же «наши» и победят ли они. Все «герои нашего времени» имеют только добрые намерения. Однако вот тут возникает недоумение — кто же противостоит всем им, таким «добрым»? Кто им мешает, чьи коварные планы препятствуют воплощению благих намерений?

Бить или не бить?

Бывают времена, когда нам указывают — вот он, враг (враг государства в Древнем Риме, враг народа в СССР, евреи, коммунисты, цыгане, христиане, диссиденты, «цветные» и т. д. — наверное, нет социальной или национальной группы, которая не побывала в «шкуре» врага). Появляются простенькие, а потому действенные лозунги, типа «бей-спасай». После оказывается, что назначенных «врагов» выбили, а ничего не спасли. Наступает мрачное нравственное похмелье. И возвращается наконец горькое воспоминание, что когда-то ходил по земле человек, называемый Спасителем, Который спасал, не призывая бить иных, а отдавая Себя — на пытки, распятие и смерть...

Значит, в этой схеме что-то не так. Если наш враг — зло, а мы — добро, то и методы наши должны быть только добрыми, ведь «благая цель не „оправдывает" и не „освящает" неправедного средства» (И. А. Ильин). Как в сказке, где добро никогда не изменяет себе и не уподобляется злу. Как в Евангелиях, где Иисус отвергает власть над всеми царствами мира и отказывается поклониться нечистому, отвечая: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи (Мф. 4, 10). Можно долго рассуждать о критериях выбора, однако последние две тысячи лет не дали нам ничего более ёмкого, чем слова: во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с нимикакою мерою мерите, такою и вам будут мерить (Мф. 7, 2). Или по-сказочному: как аукнется, так и откликнется. (Мф. 7, 12). Или короче:

Волки в овечьих шкурах

А как быть в ситуации, когда вокруг — только добрые, порядочные, нравственные люди? Когда намерения их — только благие? Когда эти добрые, порядочные и нравственные люди называют врагами (своими и нашими) других — тоже добрых, порядочных и нравственных людей, которые незамедлительно отвечают им такими же разоблачениями? Не зря же сказано в Писании: приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные (Мф. 7, 15), — то есть если кто-то лжёт, то его ложь не может скрывать ничего доброго. Не наблюдаем ли мы ситуацию, когда «всяк другого мнит уродом, несмотря что сам урод»?

Есть ещё такая штука — лицемерие. Прекрасное разоблачение этого свойства характера дал Некрасов в стихотворении «Нравственный человек». Его персонаж утверждал, что, «живя согласно с строгою моралью, я никому не сделал в жизни зла»; при этом неукоснительное соблюдение «строгой морали» этим типом стоило жизни четверым — его жене, другу, крепостному и дочери... Возможно, он был искренне привержен канонам «строгой морали», однако лицемерие его состоит в нежелании, неготовности понять, что судить по этим канонам можно только себя, но не ближнего. Что средства достижения высоконравственных целей могут иметь только высшую моральную пробу. Что между правдой, истиной и Истиной может пролегать «трудная дорога» (С. Довлатов). Тут не только лицемерие, но и колоссальная гордыня, влекущая осуждение ближнего и неспособность признать за собой — не за другими — ошибку. Искренняя вера в свою праведность и непогрешимость — страшная штука, с ней можно дойти и до морального человекоядения, и до физического людоедства...

Евангельские лицемеры, только в Евангелии от Матфея упомянутые 15 раз, демонстрируют все уровни нравственного падения. Они трубят перед собой в синагогах и на улицах, подавая милостыню (Мф. 6, 2), и демонстративно молятся на углах улиц (т. е. в людных местах) (Мф. 6, 5). Они замечают сучок в чужом глазу, имея в собственном бревно (Мф. 7, 5). Они затворяют Царство Небесное человекам, ибо сами туда не входят и хотящих войти не допускают (Мф. 23, 13). Они поедают домы вдов и лицемерно долго молятся (Мф. 23, 14). Они дают десятину с мяты, аниса и тмина, но игнорируют важнейшее в законе: суд, милость и веру (Мф. 23, 23). В их жизни форма полностью подменила содержание, лишившись всякого смысла: они чтут Истину устами, сердце же их далеко отстоит от Неё (Мк. 7, 6). Они — лжецы, лжеапостолы, лжепропроки и лжеправедники; их словам нельзя верить — испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашёл, что они лжецы (Откр. 2, 2).

Подмена понятий

Добро и зло реальной жизни были бы так же легко различимы, как их сказочные аналоги, если бы все люди в обществе — все мы — считали смыслом своей жизни спасение души. Нет сомнений в том, что мы бы и ошибались, и оступались, однако наше стремление к этой цели постоянно вело бы нас — и к исправлению, и к покаянию. По сути, нам необходимы наши ошибки (они в природе человека), чтобы через их осознание, исповедание и покаяние мы могли оценить, насколько строго мы придерживаемся избранного пути к спасению. Но как только этот единственный смысл подменяется разнообразными «смыслами» (а по сути житейскими, суетными интересами и поспешениями), логика и сущность наших мнений и поступков скрываются под наслоениями лицемерия и лжи. Мы лжём себе, мы лжём своим ближним, стыдливо (а порой и бесстыдно) стремясь скрыть уклонение от прямого пути. И шествуем мы по жизни, словно окрашенные гробы, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты (Мф. 23, 27)...

Ушлые сценаристы из фельетона Ильфа и Петрова сочиняли положительного героя «от противного»: отрицательный — пьёт, положительный — не пьёт; отрицательный — лодырничает, положительный — ударно работает; отрицательный обедает, положительный — не обедает... В результате у них получился «сверхположительный герой, которому не хватает только крыльев, чтобы стать заправским ангелом, играющим на цимбалах в райских кущах». Этот абсурд помогает понять, что ложь — не просто антипод, антоним правды (неправда). Любая ложь противоречит прежде всего Истине. Иначе мы пойдём по пути товарища Фарфуркиса, который утверждал, что ложь — это отрицание или искажение факта, но факт как таковой есть нечто весьма эфемерное, расплывчатое, недостоверное, поэтому ни лгать, ни лжесвидетельствовать в принципе невозможно (А. и Б. Стругацкие, «Сказка о тройке»).

Отклонение от Истины начинается со лжи, а ложь (и лицемерие как форма лжи) начинается с терминологии. Остап Бендер знал 400 сравнительно честных способов отъёма денег. Ведь между честностью и отъёмом денег — явное противоречие; разве его можно сгладить квалификацией честности как «сравнительной»? Честность — как свежесть, которая «бывает только одна — первая, она же и последняя» (М. Булгаков). Однако словесная эквилибристика позволяет нам дипломатично обходить негативные значения. Можно сказать «взял на работе» вместо «украл на работе», «оптимизировал налогообложение» вместо «уклонился от налогообложения»... Вариантов множество, однако главное здесь то, что лексическое «облагораживание» проступков примиряет наше сознание с их греховной сущностью, которая для нас, в принципе, очевидна. Именно потому мы и скрываем её от себя — ложью. Обманувшему себя становится легче обмануть других. Но начинается всё с убаюкивающей совесть лжи, с подмены понятий, а заканчивается — реальными делами.

Нравственные ориентиры

Смысл правдивого — вслух — именования вещей надлежащими именами — в сохранении нравственных ориентиров. Эта задача подчас оказывается более трудной, чем совершение реальных преступлений: «Довольно трудно вслух сказать о том, что ты обворовал, предал, опозорил и убил учителя. Труднее, оказывается, чем всё это сделать» (братья Вайнеры).

Нравственные ориентиры — звучит довольно пафосно, а пафосное звучание за последние века претерпело сильную инфляцию. Но ведь не обесценились же те вещи, о которых без благоговения говорить трудно. Проблема в том, что так — пафосно, торжественно — часто говорят о мелком и суетном. Митрополит Сурожский Антоний писал, что «мы живём бесконечным количеством вещей, которые слишком мелки даже для нашего человеческого сердца, даже для человеческого ума».

Моряк не станет прокладывать путь, по прихоти или из лени глядя на Альфу Центавра вместо Полярной звезды, потому что такая навигация приведёт к крушению. Не парадокс ли, что пространственные ориентиры и координаты, следование которым спасает недолгую жизнь бренного тела, значат для нас больше, чем ориентиры и координаты нравственные, ведущие нас сквозь тьму к вечной жизни бессмертной души?

Враг — внутри

Сегодня часто можно услышать, что для государства и общества хорошо, когда есть некий враг (лучше всего выдуманный). Это, дескать, стимулирует и консолидирует народ. Возможно, что непосредственный результат угрозы (пусть вполне виртуальной) действительно таков. Однако насколько такая метода достижения благих целей далека от той, к которой прибегнул вочеловечившийся Бог. Ведь Он призывал человека изменять мир, начиная с себя, со своей «офтальмологической» проблемы (бревно, кстати, оказалось таким мощным символом, что В. И. Ленин на первом субботнике, по легенде, нёс именно бревно). То есть наш враг — внутри, это — наши собственные слабости. Создание врага внешнего переносит фокус внимания с нашего несовершенства, ещё требующего доказательств, на несовершенство врага, которое не вызывает сомнений. Его недостатки вполне искупают наши. Аналогичный приём можно рассмотреть не только на межгосударственном уровне, но и на более мелких уровнях, вплоть до семьи. Конфликты вспыхивают из-за недостатков оппонента, а не наоборот. Кажется, очевидно, что такая форма воздействия, как разоблачение чужих пороков, противоречит христианским заповедям, которые предлагают высшую форму воздействия на человека, а именно — воспитание в себе самом моральных качеств, освящённых заветом Господа.

Очищение сердца

Конечно, не всегда высшая форма воздействия оказывается наиболее эффективной. Тому пример есть и в Евангелиях: Иисус пришёл в Иерусалим и нашёл, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из верёвок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговлидом молитвы превратился в вертеп разбойников (Мк. 11, 17). И это безобразие необходимо было немедленно пресечь, и пресечь его можно было только одним способом — бичом. Кажется, к такому — сопряжённому с насилием — способу воздействия Христос прибегает лишь с одной целью — для очищения Храма. Не говорит ли это о том, что насилие — не метод, а исключительная мера в исключительной ситуации? Ведь Иисус учил народ: не противься злому (Мф. 5, 39), любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас (Мф. 5, 44). (Ин. 2, <nobr>13–16).</nobr> Однако не следует полагать, что бич заменяет слово; в данном случае имело место явное безобразие —

Следует также вспомнить, что Евангелия, помимо чисто событийной стороны, всегда имеют внутреннюю сторону, аллегорическую. Иисус, изгнав торговцев из Иерусалимского Храма, сказал иудеям, что сможет в три дня восстановить разрушенный храм. Иудеи усомнились, ведь Храм строили 46 лет. Только после Воскресения ученики поняли, что Господь говорил о храме Своего тела (Ин. 2, 21). Не означает ли это, что изгнание торговцев из Храма — это насыщенная аллегория, призывающая к очищению сердца? «Смотри и ты, чтобы храм Божий, то есть твоё сердце, не сделалось вертепом разбойников, то есть жилищем демонов... Мы сами себя обратим в вертеп разбойников, если будем продавать и терять голубей, то есть не сохраним в себе даров духовных» (блаженный Феофилакт Болгарский).

...Действительность начинает казаться нам неимоверно сложной, когда мы сами в себе путаемся и разобраться не можем. Внешний мир — отражение нашего внутреннего мира, мы воспринимаем его через наши идеи, идеалы и стремления. Поэтому прояснение собственного «я», очищение собственной души — лучшее средство упорядочивания мира вокруг нас. И тогда становятся понятны слова апостола: Я написал вам не потому, чтобы вы не знали истины, но потому, что вы знаете её (1 Ин. 2, 21). Истина — не только в алтарях, она в каждом из нас, и в наших силах принести свет миру, если мы сами не будем изгонять её из наших сердец и оставлять за плечами, выходя после службы из храма.