Mongoose

Галина Ивановна двадцать восемь лет проработала судьёй в Тужинском районе Кировской области. На интервью согласилась неохотно, из чувства долга, да и в суде работала, наверное, по той же причине. Я редко встречал людей, настолько не любящих оценивать ближних, выносить им приговоры. Человек старого русского склада, она пришла в Церковь ещё в советское время, а если подумать – никогда её не покидала. Разговор с ней доставил мне немало приятных минут. Жаль, что на бумаге не передать её голоса, то радостного, то печального, но всегда неравнодушного.

– В народе у нас есть чувство покаяния. Помню один особенно поразивший меня случай. Мужчина, фамилию которого я называть не стану, ехал на мотоцикле и случайно сбил девочку – насмерть. Пришёл он на суд. Я вышла, и у меня комок в горле, потому что я поняла, что уже суда-то не надо. Обвиняемый пришёл в телогрейке, кирзачах, с рюкзаком и поникшей стриженой головой. Он сам себе суд сотворил. Не знаю, как процесс вести, щиплю себя, чтобы не заплакать, глядя на него. Конечно, осудили к лишению свободы, забрали в зале суда.

– Как в дальнейшем сложилась судьба этого человека?

– Меньше пяти лет за такое не давали. Ведь он пусть нечаянно, но убил ребёнка – этот грех не искупить, до конца дней нести. Но покаянием он всё-таки многое смог омыть, Господь милостив, – отсидел половину срока и был выпущен за хорошее поведение. Семья его дождалась, и на работе потом ценили.

– А близкие погибшей девочки не возмущались, что так легко отделался?

– Не знаю, но у нас народ, за редчайшим исключением, немстительный. Очень многие прощали обидчиков – тех, кто их обокрал, нанёс телесные повреждения. Поднимаются, говорят: «Прошу его не наказывать строго». И то же с автотранспортными трагедиями. Вздыхают, что близкого человека уже схоронили, его не воскресить, а виновному – Бог судья. Прощали или оставляли приговор на усмотрение суда. Сами не судили. Лишь одно дело потрясло меня, когда потерпевшая сторона воевала до последнего, слова не давала никому сказать, добивалась через Киров самого жёсткого наказания. Это была работница колонии, у которой пьяный водитель сбил мать. Понятна её боль, но эта история подействовала на меня угнетающе.

– А может, она всё-таки права? Если всё прощать, так и будут пьяными ездить. Сегодня у нас люди, имеющие склонность к западным ценностям, утверждают, что русский народ потому так плохо живёт, что слишком мягок, и на этой почве развивается вседозволенность.

– Помните, наши Царственные страстотерпцы всем простили. И Христос простил Своих убийц, сказав: не ведают, что творят. Прощение должно быть, иначе обида вас разрушит. Может, поэтому в Западной Европе высокий процент самоубийств.

– Прощение как-то влияло на вынесение приговора?

– По многим автотранспортным преступлениям очень важно мнение потерпевшей стороны. В случае примирения судья может смягчить наказание, даже сделать его условным. А если стороны не помирятся, тогда виновному грозит максимальный срок. И мне все двадцать восемь лет работы судьёй грело сердце то, что люди умеют простить обиду.

– А было такое, чтобы преступник просил наказать его как можно строже?

– Нет, таких сцен не было. Другое удивительно. Вплоть до недавнего времени почти никто из подсудимых не обжаловал приговоров. Принимали приговоры спокойно, с сознанием своей вины. Если шесть или девять раз за год не согласятся с моим решением, думаешь: «Неужели я так плохо работаю, что люди жалуются?» Сейчас всё изменилось. Недавно разговорилась с одной знакомой, работницей суда, и узнала, что сейчас обжалуются в с е приговоры. Конечно, к этому людей побуждают адвокаты, но раньше им этого не удавалось.

– Это, наверное, тоже своего рода исповедание веры – прощать, сознавать вину?

– Конечно, но то, что на процессах у меня много людей, сознающих принадлежность к Церкви, открылось постепенно. Сама-то я далеко не сразу воцерковилась. Вроде бы и знаешь, что сегодня праздник, но в голову не приходило перенести суд, назначенный на Рождество. Как-то выехала я на заседание в деревню Покста по делу о поджоге. Там один человек обиделся на стариков (они с ним разошлись в каком-то денежном вопросе), подбросил им горящую папиросу – и занялось. Суд состоялся на исходе Великого поста, виновному дали четыре года. Однако это был тот редкий случай, когда осуждённый не чувствовал, что наказан за дело. Попытался обжаловать приговор, а старики в ответ тоже подали соответствующую бумагу. Меня поразило в ней одно место. Попробую воспроизвести по памяти: «Мы приговор суда восприняли как решение суда Божия, потому что дело было в Великий Четверг. Конечно, четыре года за наше разорение – это мало, но мы посчитали, что так угодно Богу».

В другой раз назначила выездной суд на Вознесение, а на процесс никто не пришёл. Что такое? Оказывается, заседание пришлось на престольный праздник. С тех пор я стала подстраиваться под церковный календарь.

– Насколько изменилось нравственное состояние района, с тех пор как вы начали здесь работать судьёй?

– Скорее, всё-таки обстоятельства менялись. Процент убийств не вырос. Число краж сократилось, потому что колхозы развалились, нести оттуда стало нечего. Сколько мучений у меня было с этим! Мужик украдёт на ферме два мешка посыпки и получит условный срок. Снова украдёт мешок – и отправляется в места лишения свободы. А другие в это время миллионы крадут, целые предприятия, и никого из них не увидишь на скамье подсудимых. Чаще всего судить приходилось за хулиганство, совершённое по пьянке. Если бы народ не пил, у нас и преступлений бы почти не было.

– Выросло пьянство после 91-го года?

– Выросло, конечно. Если раньше я была единственной судьёй на весь район, то сейчас их трое – два федеральных, один мировой, при этом суды загружены. А ведь население у нас не выросло, а, наоборот, сильно сократилось. Целые сёла уезжают в большие города. У меня близкие выстроили хороший дом в селе, а работают сейчас в Йошкар-Оле – муж на заводе, жена в детском саду. Могли бы и здесь, на родине, но негде. Детей в их селе больше нет. Вот Васькино у нас какое место замечательное! За всё время моей работы один раз там произошло что-то серьёзное, парни подрались, да и то не у себя дома, а в Михайловском. А так всё тихо, мирно, потому что верующее село. В каждом доме иконы, батюшка, отец Андрей, туда часто ездит молебны служить, в храм оттуда больше всего народу приезжает. Там, где вера крепка, для нас, судей, никакой работы. И слава Богу.

Взгляд матери

– Мне сказали, что вас мама в Церковь привела?

– Расскажу, как я первый раз причастилась в сознательном возрасте. Николай – мой муж – работал тогда первым секретарём райкома. А мама была сердечницей, как-то раз стала меня упрашивать: «Хочу исповедаться, причаститься, Галя, свози меня в Яранск». Спрашиваю мужа: «Коль, отпустишь?» А ему что ответить? Мама – это святое. Но о том, что я тоже буду молиться, он, конечно, не мог догадаться. Да и я не представляла, что произойдёт. Приехали в Яранск, зашли в церковь. Мама молится, а я что, буду рядом стоять как каменная? Тоже крещусь. Мама на коленки встала, и я на коленки. Тут вижу – на меня какая-то женщина смотрит… Этого не передать, у неё даже рот открылся от изумления: узнала! И ещё бы ей не удивляться, глядя на такое: председатель суда, коммунист, жена руководителя района стоит на коленях перед алтарём. Ну, думаю, конец мне, но делать нечего, продолжаю молиться. Каноны я в тот вечер не вычитывала, но попоститься мы попостились, так что утром исповедались и причастились. Я, правда, не понимала, что такое исповедь, но покаялась в грехах, когда мне сказали, что это нужно сделать. Из Яранска домой возвращались голодные, но такая радость неописуемая была в сердце, такие мы были счастливые! Конечно, я потом долго дрожала, что донесут, но обошлось. Я так понимаю, что верующие поговорили между собой, на том всё и закончилось.

– Мама не предупреждала, что хочет вас к Чаше подвести?

– Нет, я просто маму сопровождать поехала. И после в храм иной раз заглядывала, но прихожанкой стала только после смерти мамы.

– Это так сильно повлияло?

– Со мной жили трое стариков – отец, мама и тётя, Евдокия Алексеевна. Она с нами 36 лет вместе была, замуж не вышла, всё о других пеклась. Царствие им, родным моим, Небесное. Прежний наш батюшка – Андрей Соколов – всех троих исповедовал, причащал, соборовал, и отпел их тоже он. Мама тяжело умирала, долго лежала в больнице, под конец потеряла речь и память. В то утро, когда её не стало, лицо мамы исказилось от боли. Лекарства тут уже были бессильны, но я вспомнила, что у меня есть святая вода. Начала обтирать, вдруг мама открыла глаза, и такое блаженство было написано на лице – такую невысказанную любовь я увидела в её глазах, они просто лучились, и взгляд этот был нежный, прощающий и прощальный. Этого не передать словами, до сих пор не могу спокойно вспоминать о том, что случилось. Она просила, чтобы я не оставляла веры, заняла её место в храме. С тех пор старалась не пропустить ни одной службы и с какого-то времени поняла, что без церкви не могу, мне без неё плохо.

Мама молилась за меня днями и ночами, всю жизнь. Когда я решила в партию вступить, она прибежала, стала умолять: «Галя, не надо» – потому что партийному в церковь хода нет. У меня отец был коммунистом, много лет проработал директором школы. Однажды, когда ещё молодой был, друзья позвали его в гости, был Ильин день. Посидели, выпили, а в районной газете его потом крепко пропесочили: мол, что это такое – член партии, а церковные праздники отмечает. С директоров папу сняли, отправили учителем в село Соболи.

– В Соболи? Там у вас был в то время единственный храм в районе. Странное место для ссылки.

– Да, почему-то поближе к церкви отправили. Но мама-то с бабушкой были, конечно, только рады. Раньше бабушке меня приходилось издалека в храм водить, а тут я к ней даже на школьных переменках смогла заглядывать. Галстук красный по дороге снимешь – и бегом. А там бабушка уже что-нибудь вкусненькое для тебя припасла. Угостишься, помолишься, и обратно в класс.

«Не судите...»

– Эта заложенная с детства вера как-то влияла на нашу работу?

– Конечно, любое дело по совести старалась вести и наказание дать помягче. Пусть человек и совершил преступление, нельзя его губить в ответ, слишком жестоко наказывать.

– Много ли у судьи возможностей смягчить приговор?

– Есть Уголовный кодекс, который определяет меру наказания. Если минимальный срок за автотранспортное происшествие со смертельным исходом пять лет, меньше дать не получится. Допустим, назначишь четыре года, но приговор всё равно отменят, а это брак в работе судьи.

Помню, один из народных заседателей упёрся, решив, что суд хочет слишком сурово наказать виновного. Заседание происходило в Доме культуры, в зале, где пора уже было начаться киносеансу, а мы всё спорим. Прокурор просил пять лет, но можно было смягчить до четырёх. А народный заседатель говорит: «Если четыре назначите, не подпишу, пусть будет три года». Пришлось согласиться, хотя я знала, что толку из этого не выйдет. Но, может, опыта не хватило настоять на своём – тогда я только начала работать. Потом был назначен новый суд, в Санчурске, где подсудимый получил именно тот срок, который я предлагала.

– А вдруг получилось бы смягчить?

– Нет, все подобные истории заканчивались одинаково – отменой приговора. А людям – свидетелям, потерпевшим – приходилось ехать на суд в другой город, и добрым словом они меня за это не поминали.

– Ну а возьмём случаи с самообороной – там всё настолько запутано! Часто так бывает, что человек защищался, а ему срок назначают, и немалый.

– Для этого существует условная мера наказания. Подсудимый получает положенный по закону срок, но при этом выходит на свободу. Не всегда можно было пойти на это, но, когда кто-то формально виновен, а по совести – нет, судья может найти выход. Часто удавалось избежать слишком строгого приговора благодаря смягчающим обстоятельствам. Например, если у подсудимого хорошая репутация, есть дети на иждивении и т.д. Учитывается, возместил ли ущерб потерпевшему, попросил ли прощения, как себя ведёт…

– По-божески ли это, когда прокурор требует строгости, даже если нет полной уверенности в том, что человек виновен, а адвокат, наоборот, обеляет заведомого негодяя?

– В душу к ним я не заглядывала. Народные заседатели, конечно, терялись, когда прокурор требует дать восемь лет, а адвокат – отпустить. У адвоката выбора нет, если подзащитный отказывается признать вину. Если соглашается, тогда речь идёт о том, чтобы срок дать поменьше. Прокурор тоже не обязан требовать осуждения. Если видит, что доказательств мало, улики сомнительные, он может отказаться от обвинения. Самое худшее для него, когда он добивается приговора, а суд освобождает обвиняемого за недоказанностью.

– Насколько удавалось понять во время процессов, кто перед вами, что за человек?

– Это обычно видно. Ещё когда изучаешь дело, узнаёшь, как вёл себя обвиняемый на следствии. Некоторые сначала готовы всех шапками закидать, но потом стихают, смиряются под тяжестью доказательств.

– Работа судьёй отпечаталась на вашем характере?

– Я старалась не осуждать в душе тех людей, процессы которых мне приходилось вести. Этому способствовало то, что приходилось вникать, как человек попал в такую жизненную ситуацию, что его ждёт наказание. И Господь как-то вразумлял. Возмутила меня, помнится, одна история: дочь на суде очень плохо отзывалась о матери. И всё во мне взбунтовалось, я мало того что плохо подумала, ещё и перед девочками, работавшими у нас в канцелярии, всё выплеснула. А потом вышло так, что одна из наших сотрудниц рассказала обо всём, что я наговорила, сестре, та – подруге... И уже на следующее утро женщина, которую я взялась осуждать, была у меня в кабинете, с вопросом, какое я, судья, имею право о ней дурную молву пускать. Это был такой ушат холодной воды на голову. С тех пор у меня был зарок: ни о ком из участников процесса плохо не говорить. И всех, кто к нам устраивался на работу, крепко-накрепко предупреждала – ничего из зала суда не выносить, как бы это тебя ни переполняло. Осуждать вообще грех, но для нас, работников судебной системы, это ещё и профессионально недопустимо.

– Приходилось ли вам выносить приговоры знакомым, близким?

– Меня ведь знает почти весь район, и я почти со всеми знакома. Отца переводили из одной школы в другую, и я почти во всех сёлах успела пожить. Так что приходилось судить и одноклассника, и соседа, а куда денешься?

– Они прощали?

– Я не знаю. Молюсь за них, молюсь, чтобы простили.

– Они понимали, что у вас нет выбора?

– Сосед, помню, просил: «Только не отправляйте в другой район, сами рассмотрите дело».

– А бывало, что не прощали вас?

– Бывало. Идёшь иной раз по улице, а человек с тобой не здоровается. Не могу сказать, что часто такое бывает, но случается. Никогда не обижались те, на которых, что называется, «клейма негде ставить». Один мне как-то напомнил: «Ивановна, ты ведь меня семь раз судила!» Но всегда приветствует.

– Что было самым неприятным в вашей работе?

– Я страшно не любила вести процессы по изнасилованиям. Это такая грязь, такая мерзость, копаться в этом было невыносимо. Один раз пришлось вынести оправдательный приговор человеку. Мне этого очень не хотелось делать. Он меня потом с 8 Марта каждый год поздравлял, благодарил, хотя, вероятнее всего, был виновен. Просто девушка его не смогла опознать с полной уверенностью. Полтора года прошло после преступления, обвиняемый постарел, похудел, и девушка растерялась, сказав: «Вроде он, а может, и не он, тот вроде полнее был». Этот человек, правда, всё равно был осуждён, но уже по другому делу. Слава Богу, такие дела мне приходилось вести нечасто, в основном они приходили из других районов. Я каждый раз после этого болела, отлёживалась по несколько дней.

– Вы сами как-то примиряли враждующих?

– Это самое лучшее, когда страсти удаётся угасить, не доводя дело до суда. Сейчас судье нельзя ни во что вмешиваться, а прежде люди шли к нему со своими горестями, и я, как судья, старалась убедить, что вам, соседям или подругам, незачем на публику выносить свои несогласия, давайте миритесь. К этому совету нередко прислушивались.

– Суд сильно изменился за последние годы?

– Очень сильно. Раньше суд не был закрыт от народа. Помню битком набитые клубы во время рассмотрения дел. Где только не приходилось вести выездные заседания, которые обычно начинались после пяти часов, чтобы могло больше людей на них прийти, а заканчивались порой за полночь. Была связь с народом. Сейчас пропускная система, металлоискатели, охранник сидит. И судья прикован к зданию суда, потому что есть требования к оборудованию зала заседаний, чтобы там был герб, флаг, решётка для обвиняемых и т.д., и т.п. Раньше был народный суд, сейчас – федеральный. Это не просто смена вывески – изменилась суть. Прежде народные заседатели обязаны были отчитаться у себя в коллективе о процессе, в котором участвовали. Мне тоже приходилось много раз выступать с лекциями. Еду, например, в Михайловское, рассказываю, что же с нами происходит, отвечаю на вопросы. Или прихожу на предприятие, сотрудник которого совершил преступление, обсуждаем случившееся. И остальные работники после этого на худое уже легко не решатся. А теперь всё происходит кулуарно, правда, и предприятий больше нет. Некуда идти.

«Вы вспомните всё...»

– Что было дальше, после того как вы в первый раз причастились вместе с мамой?

– Началось моё возвращение в Церковь. После её смерти стала я прихожанкой, когда поняла, что она столько лет за меня молилась, теперь мой черед молиться за неё. Но пламя веры зажёг во мне преподобный Серафим. Когда мы ездили к нему в Дивеево, никакой канавки ещё не было, шли по грязи, среди пьяных мужиков, а сердце пело. Потом трижды окунулась в воду святого источника – так холодно было, что прямо выталкивало. Смогла. Теперь я должна стать для детей тем, кем была мама для меня. Как-то дочь звонит: «Мам, что делать, белый голубь в комнату залетел». «Сходи на причастие», – говорю. Но дочь тогда была ещё совсем далека от веры, ведь всё у неё было хорошо, в горячей молитве не было нужды. А потом нужда появилась. Поехали мы – пятеро человек – из Тужи в паломничество. В Троице-Сергиевой лавре приложились к челу преподобного, нам посчастливилось застать его мощи открытыми, не под стеклом, как обычно. А прежде этого в Оптиной побывали – я там сразу кинулась к месту упокоения иноков Василия, Трофима и Ферапонта, убитых в начале 90-х годов сатанистом, потому что прочитала об этих подвижниках прекрасную книгу писательницы Нины Павловой «Пасха Красная». Потом иду по обители, вижу: фонтанчик, птички поют, схимонах с людьми беседует. Я к нему, попросить благословение на дорогу. Оказалось, мы земляки, батюшка родом из Шахуньи. Поговорить не удалось, хотя у меня много вопросов было. Но пока он отвечал другим людям, я услышала ответы на все. Запомнилась такие слова: «Вы вспомните все свои грехи от самого рождения».

Вспомнила. Всем нам, кто был в том паломничестве, Господь дал скорби: одна руку сломала, у другого инсульт, а внучка моя повредила позвоночник. Все живы, всё поправимо, но молиться мы научились, как прежде не молились, – и я, и дочь. Сколько слёз пролили за три месяца, пока не было ясно, как обернётся дело! После этого-то дочка и исповедалась, и причастилась. А внучка поправляется, всё слава Богу. А только думаю: не за мои ли грехи она страдания приняла? Как было бы здорово начать жизнь сначала и ни одного проступка не повторить. А так – прощены они или нет, не знаю. Но, может, это и хорошо, когда вся надежда на Бога, Его милосердие...