Mongoose

Для начала поставлю вопрос: что мы называем Православием? Потому что если мы под православным вероучением будем иметь в виду не то, что Православие думает о самом себе, а то, что мы хотим думать о Православии, то тогда вопрос будет стоять не о совместимости державности и Православия, а о совместимости державности и наших личных представлений. Православие — это ортодоксальное христианство, то есть непосредственное вероучение Господа нашего Иисуса Христа и Его апостолов, раскрытое также в догматическом вероучении семи Вселенских соборов Православной Церкви. Всё остальное — это, может быть, очень правильные, но все-таки частные богословские мнения тех или иных представителей Церкви, «теологумены». Если эти теологумены подтверждены Поместными соборами или разделяются абсолютным большинством отцов Церкви, то они также становятся всеобщеобязательными.

Так вот, из догматического вероучения Православной Церкви не следует с необходимостью никакой подробной социально-политической программы просто потому, что все возможные формы организации общества принципиально вторичны по отношению к вопросу о личном взаимоотношении Бога и человека, вопросу о нашем спасении и обожении. Поэтому Архиерейский собор Русской Православной Церкви 1994 года заявил о «непредпочтительности для Церкви какого-либо государственного строя, какой-либо из существующих политических доктрин», и этот тезис был подтвержден в Основах Социальной концепции РПЦ, принятой на Юбилейном Архиерейском соборе 2000 года. И именно поэтому можно быть православным державником, а можно и не быть — это личный нравственно-богословский выбор каждого человека. Имеет ли державность какое-то оправдание в рамках православного вероучения? Да, имеет, и очень серьезное. Здесь можно говорить о двух программах — программе-минимум и программе-максимум. В программе-минимум православного оправдания державности речь идет о том, что государство как таковое, как суверенный социальный институт, обладающий монополией на насилие, попущен Господом для того, чтобы не допустить на земле ещё большего насилия, чтобы существовал внешний для человека источник правопорядка, который бы контролировал то, что на древнегреческом языке называлось «аномией», то есть без-законием, подобно понятию «аномалии». Можно сказать, что государство попущено не для того, чтобы строить на земле рай, но чтобы не допустить ада. Поэтому не стоит удивляться, что большинство сознательных православных христиан — государственники. Они хорошо понимают, что в мире слишком много зла, что в самом человеке после его грехопадения еще слишком много склонности ко греху, чтобы позволить ему жить без внешней власти. Христианская трезвость требует от нас понять одну простую вещь — в мире есть слишком много людей, которые готовы нас не то, что дискриминировать, а просто убить, убить за что угодно, — за то, что мы здоровые или больные, богатые или бедные, русские или нерусские, за что угодно, и только государство является той человеческой организацией, которая нас от этого защищает, и за это мы государству должны быть благодарны. И этого вполне достаточно.

Во времена Христа и апостолов таким государством на всем пространстве Европы и вокруг неё была Римская империя. Отношения этого государства с христианами были, мягко говоря, не самые лучшие, поскольку многие императоры видели в Церкви либо конкурента своей власти, либо поддавались влиянию антихристианских сект и устраивали гонения. Но Церковь не выступала против Империи, и именно по той причине, которую я уже описал: потому что одно дело — личности отдельно взятых монархов, другое дело — само государство, необходимость которого не исчезает от свойств его временных правителей. Поэтому в христианской традиции было разработано особое учение о Римском государстве как о начале, «удерживающем» силы «аномии» во всем мире, основанное на словах апостола Павла из его 2-го Послания к Фессалоникийцам (2:7). «Удерживающий» по-древнегречески звучит как «катехон», и отсюда возникло понятие «катехонического» государства, что в широком смысле слова звучит тавтологически. Обратим внимание, что само слово «держава» того же корня, что и слово «удерживающий».

В то же время есть ещё и программа-максимум, когда в задачи государства входит не только соблюдение элементарного правопорядка, но и поддержание и распространение самого Православия. Это и есть узкое, специально-православное значение «катехона» – как государства, не только удерживающего мир от торжества беззакония, но и несущего в этот мир православную миссию. Именно таким государством стал сам Рим после его воцерковления в IV веке, а также и Новый Рим, Византия, осознававшая себя тем самым «катехоном». Именно таким государством стала сама Россия после падения Византии в 1453 году, откуда и возникло понятие о Третьем Риме. Между прочим, учение о России как Третьем Риме — это не просто частное пожелание инока Филофея, эта формула была закреплена в Уложенной грамоте Поместного собора Русской Церкви в 1589 году, когда было утверждено Московское Патриаршество. Так возникает православно-политическая идеология русского византизма, которая сегодня возрождается в новых условиях. Лично я верю в то, что российская государственность с тех времен несет на себе миссию Катехона, миссию Третьего Рима, и эволюция русской истории со всеми ее поворотами только подтверждает эту веру. Есть объективный факт: как Московский Патриархат по своим территориальным и демографическим возможностям превышает совокупные возможности всех остальных Православных Поместных Церквей вместе взятых, так и государство Россия по всем своим возможностям превышает возможности всех православных стран вместе взятых. Это означает, что настоящее и будущее мирового Православия напрямую зависит от судьбы России, и это очень важно. Для нас это обстоятельство должно быть не поводом для гордыни, а поводом для осознания нашей ответственности — на России лежит планетарная миссия сохранения и распространения истинного христианства, и поэтому быть православным державником совершенно естественно. Главное — чтобы наше государство действительно развивалось в этом направлении, и тогда Господь будет к нему благосклонен, в противном же случае мы разделим судьбу первых двух Римов.