Mongoose

Эта статья не об атомной физике. Речь в ней пойдёт о распадении нематериальной субстанции — нравственности. Полураспад этого вещества пострашнее ядерного взрыва — он приближает общество к границе, за которой человек человеку волк, за которой — гибель. Но страшна не только эта перспектива, а и само состояние полураспавшейся добродетели — мы ещё помним о нравственном законе внутри нас, но уже не следуем ему, и логика наших поступков становится иной: «Зверь самый лютый жалости не чужд. Я чужд. Так, значит, я не зверь?»

Факт, что способностью заниматься бизнесом в различных странах обладает одинаковая доля населения, — примерно 10 процентов. Независимо от образования, культурного уровня, вероисповедания и расовой принадлежности, только 10 процентов граждан понимают, как и из чего делать деньги. Остальные 90 процентов, даже если и пытаются деньги сделать, «вылетают в трубу» в течение года.

Таким образом, то, что материалисты называют экономическим базисом общества, обеспечивается его незначительным меньшинством. Над базисом возвышается «надстройка», то есть, по Карлу Марксу, преобладающие «формы общественного сознания» — политические, правовые, нравственные, эстетические, религиозные, философские воззрения. Государство, закон, мораль, Церковь, наука, политические партии — это всё организации, которые воплощают эти формы общественного сознания.

Очевидно, что та или иная форма общественного сознания может охватывать как всё общество, так и любую его часть. Например, мы все — граждане своей страны; некоторые из нас являются членами политических партий; часть общества — атеисты, часть — христиане, мусульмане, буддисты...

Пока ещё статистика, которая «знает всё», не установила, существует ли в нашем обществе «обязательный» процент православных или католиков, партийных или беспартийных, атеистов. Неизвестно, сколько может (или должно) быть воров, убийц, насильников или просто негодяев.

Даже самую невпечатлительную натуру не оставят равнодушными строки Книги Бытия, которые повествуют о том, что Господь пообещал Аврааму не разрушать Содом и Гоморру, если Авраам найдёт там 50 праведников. Авраам уговаривал Господа снизить «проходной барьер», и Господь соглашался, что для спасения городов достаточно будет и 45... 40... 30... 20... 10 праведников. Сказав: Не истреблю ради десяти (Быт. 18, 32), — Господь пошёл, перестав говорить с Авраамом (Быт. 18, 33).

Значит, есть барьер, который ограждает нас от гнева Господа, и этот барьер — праведники. Мы видим также, что праведность не может носить уникальный и исключительный характер. Господь не требовал, чтобы многие жители Содома и Гоморры были праведны, однако и одного праведника не стало бы для спасения «места сего» — этот один гражданин мог быть «назначен» (избран, принуждён, приговорён) быть праведным, дабы оградить соседей от гнева Господа, помочь им найти «вместо Бога — безнаказанность» (архиепископ Сергий (Старгородский) «Православное учение о спасении»). Велика ли цена такой добродетели? Авраам должен не просто назвать минимум десять имён, но и найти этих праведников — то есть, их праведность должна быть не показной, общеизвестной, а настоящей, внутренней праведностью, праведностью «по убеждению», которую нужно искать — «днём с огнём», как Диоген искал человека. Ведь, по слову того же архиепископа Сергия, «душа человеческая хочет не только числиться в Царстве Божием, но действительно жить в нём».

Таким образом, в Книге Бытия заложен важный посыл — в обществе должна быть определённая доля праведников. Число десять, необходимое для спасения Содома и Гоморры, отражает не число как таковое, а некий установленный свыше уровень, опускаясь ниже которого, общественная мораль уже больше не оправдывает существование общества.

Весьма показательно, что общество, которое в критические моменты своей истории допускает падение уровня нравственности ниже критической отметки, такие моменты не переживает и гибнет. Критический момент может наступить и на пике расцвета, и на дне кризиса — и если мораль ослабевает и люди ищут утешения или разнообразия в грехе, общество обречено. Разрушение внутренних моральных устоев ведёт к торжеству плоти над духом, а торжествующая плоть избирает только гибельные пути. Гибель может быть вполне осязаемой и тотальной, как случилось в Содоме, или принимать форму мучительной агонии — отмирание (или истребление) институтов, групп, классов старого общества в попытке создать некое «новое». Сможет ли агонизирующее общество пройти сквозь агонию, как сквозь очищение, и в этом страшном катарсисе породить что-то действительно новое? Сомнительно, ведь агония — это предсмертное явление. Что же может быть нового под солнцем? «Единственное новое под солнцем» — это Богочеловек (преподобный Иоанн Дамаскин), то есть ничего нового — в том числе и в нравственном бытии общества — быть уже не может. Цель, идеал, пример и путь — для каждого — в Иисусе Христе, принявшем образ человека. Потому кажется, что кризис общественной морали, сулящий гибель, может быть пережит только обществом, вновь обращающим свой полный надежды и раскаяния взор к Господу.

Мы не случайно связываем общественную мораль и веру — православные принципы формировали и питали нашу мораль больше тысячи лет, поэтому между нравственным человеком и православным человеком — много общего. И хотя между ними может лежать глубочайшая пропасть — бездна душегубительного неверия — Господь в милости своей перекинул через него чудесный мостик веры, ведущий от просто нравственного человека к человеку православному, обогащённому знанием пути к спасению: «вера в Тебя спасает отчаявшихся». Других путей через эту бездну нет, однако этот путь в равной степени доступен каждому, кто всё ещё находится по ту сторону, — этот путь не заказан никому.

Мы не случайно связываем Православную веру и жизнеспособность общества, ведь Православие — это не только крестное знамение справа налево и Рождество 7 января. В нашей вере — путь к спасению, но этот путь выстлан трудами, пусть радостными, но трудами. «Мало лишь соглашаться с Евангелием, мало веры, мало собраний и стихов. Нужен ещё тяжкий путь духовного восхождения» (диакон Андрей Кураев «Протестантам о Православии»). Потому в молитвах мы просим Господа помочь нам «поработать Ему без лености, как прежде работали на сатану, обольстителя и обманщика». Видимо, третьего не дано, — трудиться можно либо во имя Господа, либо во имя сатаны. Праздность — тоже в копилку нечистого «князя мира сего».

Что же это за труды? О них мы поминаем каждое утро: «молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить» (молитва Оптинских старцев). А ещё надо трудиться над тем, чтобы наша вера, надежда, прощение и любовь не оставались затворёнными в нас, над тем, чтобы вера учила нас видеть чудеса Господа и вела нас на молитву, в храм, к Причастию, чтобы надежда не давала нам впадать в уныние и помогала уповать на Господа, чтобы прощение и любовь к ближнему были и помышлением, и словом, и делом.

Вот и выходит, что колебания моральных устоев общества должны звучать призывным благовестом для заблудших и удалившихся от источника Жизни — вернуться к «старому», к тому, что действительно даёт жизнь душе, хотя и не выглядит гламурно, эксклюзивно, модно, сексапильно да кто его знает ещё как. Такое понимание особенно важно для молодёжи, которой свойственны нонконформизм, отрицание всего «дряхлого» и поиски нового. Это особенно важно для нашего поколения, которому приходится жить в эпоху в значительной степени прерванной православной традиции, «тихий голос» которой заглушён мегафонами иноплемённых сектантов, децибелами поп-культуры и рекламы, в период полураспада нравственности.

Это ведь беда каждого молодого человека — ему всё кажется, что он уже достиг вершин понимания, а потому у него не может быть ничего общего с тридцатилетними «стариками», толкующими о чём то другом! Модные увлечения становятся откровениями, юный человек весь отдаётся тому, что, по его мнению, является истиной. «Вот же оно, вот то, что я искал, чего так страстно жаждала моя душа!» — восклицает такой искатель и спешит причислить себя к готам, эмо или ещё какой молодёжной субкультуре...

Возможно, специалисты смогут аргументированно пояснить глубокие внутренние истоки этих движений, однако я, в неведении своём, вижу одно: все такие движения предполагают набор атрибутов (одежда, музыка, косметика, книги, заведения и т. д.) и требуют от своих адептов определённых расходов. Потому мне кажется, что где-то, в каком-то таинственном засекреченном склепе, неустанно трудятся создатели этих движений, чтобы обеспечить индустрию новыми рынками сбыта. Ну не вижу я в этих движениях ничего, кроме нехитрых маркетинговых приёмов по созданию новых рыночных ниш согласно простенькой цепочке: «образ — атрибуты образа — деньги».

Конечно, своя атрибутика есть и у православных. Однако нательный крест, «освящённый плотию Христа», Которому «на Кресте угодно было... принять смертную казнь за грехи всего мира», и теперь носимый каждым православным, является не столько зримым символом христианской веры, сколько «великой силой, избавляющей от всяких зол, особенно же от злодейства ненавидимых врагов» (святой праведный Иоанн Кронштадтский). Есть ли другой такой мощный и чудодейственный символ? А есть ли движения, которые запрещают выставлять свою символику и атрибутику напоказ, как Православная Церковь запрещает выставлять крест? Православие учит, что «отличаться» нужно смирением, верой и упованием на Господа. Все прочие внешние отличия, как говорится, от лукавого — от чрезмерного усердия православных, ведь не за немытые волосы и одежду типа «чистый траур на небогатых похоронах» впускают в Царство Небесное. «С такими остервенелыми лицами не спасаются. Больше радости, чада мои, гораздо больше», — говорит персонаж рассказов отца Иоанна Охлобыстина.

А если нет никакого секретного гения, выпускающего в мир новые течения и атрибуты просто чтобы заработать денег, то кто же стоит за этим и чего он хочет? Об этом даже думать страшно. Человек и мир — это сообщающиеся сосуды; если душа полнится Господом, то и мир вокруг через человека наполняется Его присутствием. А чем наполнится душа, не наполненная Господом?

И вот мы, отринув тысячелетнюю, а потому неправильную традицию, а вместе с ней и заложенные в нас Господом образ и подобие, «задрав штаны», бежим к обрыву за очередным гаммельнским крысоловом, повинуясь простеньким звукам его флейты. И в своём — искреннем — увлечении не замечаем страшной простоты нашего мира, в котором всё, что удаляется от Господа, приближается к дьяволу.

Сила Моя в немощи совершается (2 Кор. 12, 9), — тут, кажется, заложено много пониманий, и одно из них в том, что великие дела могут складываться из малых поступков. Нельзя успокаивать себя тем, что если мы не убиваем, не крадём и не прелюбодействуем, и даже иногда захаживаем в храм, то мы люди хорошие, нравственные и даже где-то верующие. Так возникает смутное, но вполне обманчивое предвкушение спасения — что-то зачтётся, что-то забудется, в чём-то ко мне снизойдут... Та истинная праведность, которая могла бы спасти ветхозаветные города, которая сформулирована в новозаветных заповедях, — не просто «числиться в Царстве Божием, но и жить в нём» — является очень высоким достижением. Нельзя подняться на вершину горы, минуя её основание. А в основании вершины православных добродетелей и праведности лежат очень простые вещи. Эти вещи настолько самоочевидны, что о них даже и говорить нечего, это «знакомо каждому члену народа Божия и потому не нуждается в специальных предписаниях и объяснениях» (диакон Андрей Кураев). Это то, что иногда называют элементарными нормами — порядочность, вежливость, уважение к человеческому достоинству, навсегда освящённому «человечеством Бога» (святитель Григорий Богослов). Однако в смутные времена неговорение о простом и будто бы общепринятом создаёт снова-таки обманчивое впечатление, что это отменено. А ведь элементарные с нравственной точки зрения ситуации, требующие от нас несложных решений, возникают намного чаще, чем сложные или просто значительные. Какое предписание маячит перед нашим внутренним взором чаще: «не убий» или «уступи место старику»? Так, тренируясь в малом и простом, мы готовимся к великому и сложному, чтобы наши чувства были навыком приучены к различению добра и зла (Евр. 5, 14). Забывая же о таких «элементарных вещах», мы как бы вынимаем ступени из лестницы, на вершину которой, в общем, стремимся. И возникает у нас потом пожарная необходимость одолевать не лестницу, а пропасть — и в два прыжка.

Персонаж Сергея Довлатова рывком выдёргивал коллег из путаных рассуждений на моральные темы вопросом: «Может, ещё обсудим, красть ли в гостях серебряные ложки?» Да, чтобы сделать правильный выбор, необходимо честно, своими именами, называть возможные варианты и не искать им оправданий. Ничего нет нового под солнцем, а потому подлость и низость — всегда подлость и низость...

Должен быть в обществе некий критический уровень праведности, ниже которого общественная мораль опускаться не может. В случае Содома и Гоморры этот уровень обнажился, и гнев Господа пролился огнём и серой на головы грешных. А задумываемся ли мы, в наши всегда смутные, пограничные, предельные времена о том, сколько праведников отделяет нас от катастрофы? Неужели острое ощущение нравственного полураспада нашего общества не вызывает в воображении картины леденящих кровь перспектив? Сколько ещё таких полураспадов нравственности и морали сможет наше общество вынести? Сколько праведных отделяет нас от не известного нам предела?

Но наша вера — это вера оптимистическая; человеку не предписано свыше место грешника. Напротив, ему дано средство победить — не только грех, но и саму смерть. А потому в нашей духовной традиции мысль о возможно близком пределе нравственного распада, о снижении уровня праведности — есть мысль также оптимистическая, ибо в нашей традиции она подталкивает к деятельному повышению этого уровня, а не к смакованию грядущей катастрофы или упованию на другое понимание Евангелий. Ведь каждому из нас дано пустить финальный отсчёт тайного числа праведников, отделяющих мир от гибели, — пятьдесят... тридцать... десять... — в обратном направлении: десять, одиннадцать...