Mongoose

Полевые лилии… Оксфордский путеводитель по Библии сообщает, что в Ветхом Завете «лилией» могли называться или дикорастущий синий гиацинт, или белая лилия, а также, что когда Иисус говорил о лилиях, Он, скорее всего, имел в виду дикорастущие цветы вообще, а не какой-то особый вид. Возможно это были анемоны, крокусы, маки, нарциссы или желтые хризантемы – цветы, которыми весной покрываются склоны галилейских гор. Как бы то ни было, эта рекомендация обратить внимание на цветы, «траву полевую», не только наглядный пример заботы Творца о не пекущемся о своем внешнем виде творении, но и деталь, много говорящая о Самом Иисусе из Назарета. Говорящая о Нем не только как о пророке, но и как о поэте (замечу в скобках, что поэт и пророк далеко не всегда одно и то же). И потому имеет смысл сказать несколько слов о стиле речений Иисуса.

«Очень многие из них – пишет историк Чарльз Додд – представляют собой короткие энергичные высказывания, едкие, часто метафоричные, даже загадочные, пересыпанные парадоксами… Так и чувствуешь быстрый и ясный ум, проницательный и чуждый пустословия. В отрывках подлиннее слышен особый ритм, сохранившийся даже после двойного перевода (с арамейского на греческий и с греческого на один из новых языков). Иногда кажется, будто греческая версия – лишь тонкий покров подлинника, построенного в обычном ритме древнееврейской и арамейской поэзии». И далее Додд в качестве примера обращает внимание именно на тот отрывок, который вы только что слышали. «Здесь – пишет он – образное восприятие прекрасного и удивительного в природе, единства природы и человека, заботливо опекаемых Создателем, облеклось в должную литературную форму. Мы можем вспомнить и другие речения, которые выражают ощущение чуда или тайны в привычных явлениях природы… Ясно, что перед нами – поэтическая натура. Об этом всегда нужно помнить, если мы пытаемся постичь учение Иисуса». Конец цитаты.

И действительно: Иисуса Христа зачастую представляют моралистом, учителем нравственности, но не как о поэте. То же самое, что касается его речений – я не помню, кто из наших проповедников рассматривал бы их с точки зрения стиля, говорил бы об их поэтике. Этим занимаются исключительно ученые и преимущественно – протестантские (у нас был С. Аверинцев). Однако я убежден, что игнорирование этого аспекта делает восприятие Евангелия не только неполным, но и ущербным, т.е. искаженным – в большей или меньшей степени.

Стиль, как известно, это человек. А один выдающийся поэт ушедшего века пошел дальше, объявив, что человек – это стиль. И это высказывание кажется мне более глубоким, если учесть, что личность, раскрывающаяся, существующая только в общении (а ему всегда присущ определенный стиль, порядок) первичней природы. Так вот, Иисус тем и отличается от книжников и фарисеев, что говорит не на их языке моралистов, а на языке поэзии Подробно об этом – у И. Иеремиаса, да и тот же Додд обращает внимание на то, что «О чем бы Он [Иисус] ни говорил, Он предпочитает язык конкретных представлений и образов общим или отвлеченным суждениям. Так, вместо того, чтобы сказать: «Милостыню не подают напоказ», Он говорит: «Когда творишь милостыню, не труби перед собой». Желая сказать, что человеческие отношения гораздо важнее религиозных обрядов, Он прибегает к образу: «Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, – оставь твой перед жертвенником, и иди прежде помирись с братом твоим, и тогда иди и принеси дар твой». Но вернемся к птицам небесным и полевым лилиям.

Толкователи этого отрывка ничего не прибавляли к сказанному Христом, а лишь разжевывали, почему гораздо благоразумнее не уделять излишнего внимания заботам о пропитании и житейском благополучии. Иными словами, переводили образный язык Иисуса на язык общих мест и плоского здравого смысла. На язык книжников и фарисеев, моралистов и рационалистов, не- и антипоэтов. Не этим ли объясняется то, что интерес к Евангелию, преподававшемуся именно таким образом со школьной скамьи во времена преподавания Закона Божия угасал вместе с интересом к детским книжкам? Вообще надо сказать, что существуют, всегда существовали два христианства, точно так же как существуют, по Мандельштаму, две литературы: «разрешенная литература и написанная без разрешения; первая – это мразь, вторая – ворованный воздух», существует и два христианства: один – общепринятый, одобренный цензурой, официальный, другой – личный; один – правило, другой – исключение (все в подлинном смысле слова личностное – всегда исключительно, уникально).

И, коль скоро речь зашла о красоте (полевые лилии), то уместно вспомнить известное (и, как все известное, опошленное) высказывание князя Мышкина о спасении мира «страшной силой», как определял другой герой Достоевского, Митя Карамазов, красоту. Для христианина давно ушедших веков с цельным, не двоящимся (не лукавым) мировосприятием Красота, как и любовь, была именем Божьим. Собственно, князь Мышкин сказал то же самое, что в ХХ веке сказал Хайдеггер, утверждавший, что если что-то и спасет нас то только чудо, только прямое вмешательство трансцендентного, то есть Бог. Но Достоевский ставит акцент на красоте, двойственность природы которой он знал как никто другой. А это в свою очередь заставляет нас задуматься над «богословием красоты», как назвал одну из своих работ отошедший ко Господу в начале этого года французский православный богослов Оливье Клеман. Точнее, «православное богословие красоты» – это подзаголовок; «Отблески света» – так называется эта работа. «Красота загадочна, и она, – единственная или почти единственная, – способна сегодня пробуждать людей», – пишет Клеман, вторя Достоевскому. «Раня душу, – продолжает он, – она [красота] делает ее уязвимей и для ада, и для рая. Или просто для чудесной и хрупкой радости бытия»…

При этом для французского богослова очевидна двусмысленность отношения красоты и веры – в иудаизме, исламе, христианстве. Очевидно и то, что красота сама по себе не спасает: «Красота, предоставленная самой себе – прекрасная дама, мать «царства матерей» – оказывается Мелюзиной или проституткой, и этот библейский образ блудницы без конца возникает в восточно-христианской традиции от св. Исаака Сирина до Гоголя, обличающих ночную магию падшего мира. В пароксизме жизни красота-оргазм, к которой стремится наша цивилизация, неразрывно связана со смертью. Красота и добро разделены: и взятое само по себе добро превращается в посредственность, а взятая отдельно красота ведет к безумию. Гельдерлин, Ницше, Ван Гог, Антонэн Арто сошли с ума, бросившись в огонь, Имени которого они не знали: на известной глубине… нет «анонимных христиан», есть либо святость, либо сумасшествие». Далее, анализируя «кризис красоты» мыслитель приходит к выводу: «Западная культура, распространяясь по всему миру, стала настолько тонкой, что уже не способна стать силой, которая захватит, преобразит мощный поток жизни. Только обновленное христианство могло бы открыть новые пути красоты. Красота является одним из божественных имен, возможно, самым забытым, но в ней импульс созидания как печать любимого: «Положи меня как печать на сердце твое, на руку твою: ибо крепка как смерть любовь… Большие воды не могут потушить любви и реки не зальют ее (Песня песней)». Иными словами, красота, спасающая мир, сама нуждается в спасении, в Спасителе, явив Которого она и сама станет спасением для многих. «Красота одухотворенного творчества, – литургического, как икона, или пророческого, возникающего на границе Церкви и мира, – это движение парусии (парусия – второе пришествие), – пишет Клеман. – Андрей Рублев, чтобы изобразить Бога написал молодость и красоту в священном триединстве… В Церкви, как и на ее границах, мы ожидаем, мы готовим нашими молитвами «гениальную святость», способную родить мысль о красоте Бога. Между остающимся крупным непрозрачным планом и искусством, не осмеливающимся больше изображать человеческое лицо, открывается место для обновленной иконы, неотделимой от обновленной духовности, в сиянии Лица и служении всякому лицу, созидаемой «творческой способностью» Святого Духа, «подателя жизни», который есть также и податель красоты». Конец цитаты.

«Где Дух Господень – там свобода», – отождествляет ап. Павел свободу и святость. Точно также будет верно и то, что где Дух Господень – там красота, которой, как и жизни во Христе, не будет конца, которая есть та совершенная радость, радость с избытком, что обещана в Евангелии от Иоанна.